Тайна аптекаря и его кота

Вообще, как-то странно сложилось между нами. На первый взгляд, всё как и раньше. Он господин, я слуга, он велит, я исполняю. И ни словом не усомнился он, что я Гилар купецкий сын, много изведавший горя и по милости Творца Изначального попавший в услужение. Само собой, и я в общении с господином вёл себя как и положено бывшему купецкому сыну, бывшему бродяжке, а ныне личному господскому лакею.

Но вы же понимаете, братья, что кроме языка слов, есть ещё язык взглядов, есть оттенки тона, есть что-то такое между людьми, что очень легко уловить, но очень трудно выразить словами.

И вот если посмотреть с этой стороны, то я для господина Алаглани сделался чем то большим, чем просто лакей. Появился у него ко мне какой-то интерес. Мало того, что он взялся учить меня лекарским и прочим премудростям — он гораздо чаще стал разговаривать со мной. Вообще-то о пустяках — о погоде, о видах на урожай, о том, какие занятные люди порой обращаются к его лекарскому искусству (тут уж мне пришлось ногтем палец защемить, чтобы не прыснуть — ибо ещё более занятные люди обращались к другому его искусству). Говорили и о книгах — не только тех, что господин велел мне изучать. Ещё он пересказывал мне сатиры и трагедии мастера Асагуди, которые были запрещены при Старом Режиме, но зато сейчас свободно ставящиеся в державных театрах. Равно как и драмы великого Исандая, которые пришлись не ко двору Новому Порядку и любое публичное их исполнение, как знаете, наказывается плетьми для актеров и штрафами для зрителей. Вообще о Новом и Старом порядке аптекарь заговаривал неохотно, но не раз выходило, что разговор сам собой сворачивал на это.

Но мало занятий науками и разговоров! Он взялся учить меня основам воинского искусства, обращению с оружием и ручному бою! Вот это, братья, оказалось для меня тяжёлым испытанием, ибо очень трудно скрыть имеющуюся сноровку. Изображать Гилара, купецкого сына, впервые в жизни повернувшего ворот арбалета или взявшего саблю прямым хватом — это, знаете, мало приятного. Лучше уж сто страниц многоопытного Краахатти наизусть затвердить.

Конечно, можно это объяснить простой скукой. Осень, погода мерзкая, темнеет рано, надоели болячки посетителей, и хочется как-то развлечься. Но я аккуратно поговорил с Тангилем и выяснил, что раньше господин никогда ничем таким своих лакеев не занимал. Исполняют обязанности, и ладно.

И всё больше сгущались у меня нехорошие подозрения. Кем бы ни считал меня господин — но явно не тем простачком-Гиларом, купецким сыном, каким я всё время старался выглядеть. Что-то он такое вообразил на мой счёт, и давно — задолго до той ночи, когда Алиша спасли. Ведь грузить многоопытным Краахати он начал вскоре после того, как сделал меня лакеем. После той ночи всё просто резко усилилось.

Кстати, хоть я и скрывал от ребят, чем мы с господином занимаемся, а Халти как-то всё же прознал, что меня лекарскому искусству обучают. И начал страшно ревновать. Ужасного ничего себе не позволял, но по мелочи стал изводить. То шуточку дурацкую отпустит, то, когда я в людской сплю, в тюфяк мне дохлую мышь засунет, а то и просто молчит с наглым видом, на слова мои не обращая ни малейшего внимания.

Не то чтобы очень он мне жизнь отравлял, но неприятно было, что внушает он всем нашим, будто я у господина любимчик. Это же и для дела неполезно!

Впрочем, не будем о Халти, ибо особого вреда от него всё же не случилось. Вернёмся к господину Алаглани.

Не раз и не два казалось мне, что он собирается о чём-то со мной заговорить, но в последнюю минуту не решается. И радовался я, что не решается, потому что вот сказал бы он: «Пришло время, Гилар, поговорить открыто. Кто ты на самом деле?» — и что бы я ответил? Пробубнил бы про Гилара, купецкого сына? Неубедительно бы вышло. Кормить его запасными легендами? Это лучше, но всё равно сомнения у него остались бы.

И терзался я вопросом: кем же он меня считает? Если нюхачом — так почему не выгнал? Вот скажет: «Ненадобен ты мне боле, Гилар, получи причитающееся жалование и ступай с миром» — и всего делов. Либо телегу вызвать. В конце концов, если бы решил он меня погубить, так при его лекарском искусстве чего проще? Наверняка такие яды знает, что ни я, ни любой другой нюхач ничего бы не заподозрили, пока не оказалось бы слишком поздно.

Значит, я для него всё же не нюхач. Чародею, более всего опасающемуся огласки, нюхач не нужен. Это ж полным дураком нужно быть, чтобы, заподозрив меня в нюхачестве, оставить в доме. А господин Алаглани уж точно не дурак.

Вы спрашиваете, подумал ли я о той возможности, что он просто воспылал ко мне греховными чувствами? Я что, братья, совсем тупой? Я что, не понял бы? Нет, ничем он таким не воспылал. Да и как вскоре вы от меня услышите, всё у него по этой части было правильно. О том уж не говорю, что никогда не был он со мной особо ласков, а напротив — строг и язвителен. Хвалил крайне редко, зато ругал то и дело. Драть — нет, после того давнего случая с пожаром в сарае пальцем не тронул. Наказывал исключительно заучиванием наизусть занудных сочинений.