Тайна cредневековых текстов. Библиотека Дон Кихота

Истинная вера рождается из глубины сомнения, из глубины неуверенности. «Верую, Господи! Помоги моему неверию!» – произносит в Евангелии от Марка отец, который просит Спасителя излечить своего бесноватого сына.

Верую, Господи! Помоги моему неверию! Это может показаться противоречием, ведь если он верит, если надеется, то почему же тогда просит Господа помочь его неверию? Однако же, Мигель, именно это противоречие является тем, что и придает величайшее человеческое достоинство стону, стону страдания, который вырвался из глубин души отца бесноватого из Евангелия от Марка и из моей души, Мигель.

Вера, основанная на неуверенности. Такова настоящая человеческая вера, а не та, что нам преподносят теологи-адвокаты. Наша душа, Мигель, является полем брани между разумом и жаждой бессмертия. Отчаяние, Мигель, отчаяние, и только оно, является господином невозможного.

Я верую, Мигель, что после своей смерти я сойду во ад, но сойду туда с копьем и щитом, дабы освободить всех узников преисподней. Потом я запру ворота ада и сотру с них надпись, которую видел там до меня Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий». На этих вратах я напишу: «Да здравствует надежда!», и, конвоируя освобожденных, которые будут вовсю потешаться надо мной, я вознесусь на небеса, Мигель. И Бог отечески посмеется надо мной, и сей божественный смех наполнит душу мою вечным блаженством.

И тут как по мановению волшебной палочки перед Мигелем и Алонсо Кихано невесть откуда появилась целая толпа каторжников, скованных одной цепью.

Смотрите, Учитель, – не выдержал Мигель, – вот цепь каторжников, королевских невольников, которых ведут на галеры. Кажется, они напоминают тех грешников, которых вы собирались после смерти копьем освободить из самого ада.

Верно, Мигель, очень похоже.

Из романа «Дон Кихот» Сервантеса

В это время цепь каторжников приблизилась, и Дон Кихот в самых любезных выражениях попросил конвойных сделать ему милость – сообщить и объяснить причину или причины, по которым они таким образом ведут этих людей. Один из конвойных, сидевший на лошади, ответил, что это каторжники, люди, принадлежащие его величеству, и что отправляются они на галеры; вот и все, и больше ничего ему знать не полагается.

А все же мне хотелось бы, – ответил Дон Кихот, – расспросить каждого из них поодиночке о причине его злополучия.

К этим словам он присовокупил столько любезностей, чтобы побудить исполнить его просьбу, что наконец второй верховой конвойный сказал:

Хотя мы и везем при себе отчеты и полную запись приговоров этих несчастных, но теперь не время останавливаться, доставать бумаги и читать; лучше вы сами, ваша милость, подойдите к ним и расспросите: если им захочется, они вам расскажут.

Получив это разрешение, Дон Кихот приблизился к цепи каторжников и обратился к первому попавшемуся заключенному, желая узнать причину его бед. Тот ответил, что попал сюда из-за любви.

Как, всего-навсего за это? – воскликнул Дон Кихот. – Да если всех влюбленных отправлять на галеры, так я уж должен был на них грести.

Ваша милость не про ту любовь говорит, – ответил каторжник. – Моя любовь была такого рода, что я влюбился в корзину, полную белья, и так страстно прижал ее к своей груди, что если бы правосудие не вырвало ее силой, я бы и по сей день не расстался бы с ней добровольно. Я был пойман с поличным, а потому пытки не понадобилось, и по моему делу вышло решение: влепили мне в спину сто ударов кнутом, да в придачу дали три года галер.

Испания. Конец XVI века. Близ венты де Квесада. До написания романа о Дон Кихоте остается еще несколько лет

Цепь каторжников остановилась, и Алонсо Кихано получил возможность обратиться к Мигелю де Сервантесу Сааведре.

– Вот видите, Мигель, это как раз то, о чем я вам и говорил. Этот несчастный напоминает того косца, который накануне собственной смерти, когда священник занялся миропомазанием его руки, продолжал упорно сжимать в кулаке какие-то монеты. Вот оно, проявление все той же жажды бессмертия, но только в бытовом, искаженном виде.

Из романа «Дон Кихот», который будет написан гораздо позднее описываемых событий

Второй каторжник, к которому Дон Кихот обратился с тем же вопросом, был парнем лет двадцати четырех. Но тот продолжал идти печально и уныло, не отвечая ни слова. За него ответили другие.

– Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, другими словами – певцом и музыкантом.

Как так? – переспросил Дон Кихот. – Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

Да, сеньор, – ответил словоохотливый каторжник, – ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

А я слышал напротив, – возразил Дон Кихот, – что «кто поет, того беда не берет».

А вот тут выходит иначе, – пояснил каторжник, – кто раз запоет, тот потом всю жизнь не наплачется.

Ничего не понимаю, – заявил обескураженный Дон Кихот.

Но тут один из конвойных пояснил, в чем дело: