Когда до смерти перепуган — остаётся только острить и хамить. Тогда, может, и разозлишься, страх отпустит.
— Значит, снова библиотека? Повторяетесь, господа хорошие — простите, не знаю, как к вам обращаться…
Эффектно сказано. Я пытаюсь иронически ухмыльнуться, но терплю неудачу. Не чем мне ухмыляться, потому как рта нету тоже. А ответные слова рождаются как бы сами собой, в серой мутной пустоте, где-то между подлокотниками и спинкой пресловутого кресла.
— Загадками говорить изволите?
«…час от часу не легче…»
— Смысл? Зачем мне их искать? Матом обложить? В рожу плюнуть? Так ведь есть ли у них те рожи…
Шуршание песка слабеет — струйка иссякает, вот-вот исчезнет вовсе.
— Постойте!
Я сделал попытку вскочить с кресла. По понятным причинам не преуспел.
— Скажите, что за фокусы с историей? Я ведь не в своём… не в нашем прошлом, верно?
— Но вы же говорили, что…
Белёсый сумрак на миг закручивается стремительной воронкой и пропадает. Всё.
— Витальич, ты чего? Никак, дурное приснилось?
Продираю глаза. Мокрый, как мышь, руки дрожат.
_ На-ко, вот, глотни…
В зубы утыкается стеклянное горлышко фляжки. Огненная жидкость льётся в глотку, проваливается раскалённой тяжёлой каплей в пищевод.
«…Коньяк? Да благословит тебя Создатель, поручик!..»
— Вот и ладненько! — ротмистр дождался, когда я сделаю ещё пару глотков и помог усесться, прислонившись к деревянной балке. — Отдохни, Никита Витальич, и ещё по маленькой. Когда кошмары снятся — это первое дело, проверено!
«…всё-таки дурной сон?..»
— Клубничное пюре? В бутылке? — Ростовцев запустил лезвие ножа в широкое горлышко (деревянная ложка не пролезала) извлёк немного густой красной массы, попробовал. — М-м-м, а недурственно, ей-ей, недурственно!
— Это особая пища для военных и путешественников, приготовленная методом апперизации. — сообщил д'Эрваль. Он вернулся к вечеру, уже в темноте, и приволок с собой солдатский ранец, в котором кроме буханки слегка зачерствевшего хлеба и двух луковиц нашлись несколько бутылок. Две с вином, одна с ромом и ещё три, большие, с непривычно широким горлышком. Они сразу мне напомнили памятные из детства бутылки из-под кефира.
— …придумал её парижский повар Франсуа Аппер. — продолжал лейтенант. — В чём тут дело я толком не знаю — как-то закупоривают, потом, кажется, варят. То, что получается, долго хранится долго хранится безо всякого льда. И готовить не надо: открыл и ешь, даже и холодным. Можно на и костре разогреть. Одна беда: стеклянные бутылки весят больше их содержимого, да и хрупкие они — а ведь провиант за армией надо возить. Но Император всё равно оценил новинку очень высоко: выплатил двенадцать тысяч франков, присвоил титул «Благодетель человечества» и поблагодарил изобретателя лично.
— Умный, видать, мужик. — прокомментировал поручик. — На-ко вот, Никита Витальич, попробуй.
— Да, консервы — крайне полезное изобретение. — Я принял из рук поручика бутыль. — Можно сказать, настоящая революция в пищевой индустрии. За такое не грех и памятник поставить, не то, что какие-то там двенадцать тысяч франков! У нас они в ходу повсюду, уже лет полтораста — и в продуктовых лавках, и армейских пайках, и даже дома люди банки закатывают.
— У вас — это где? — удивился гасконец. — Я, признаться, полагал, что ни в одной армии этих, как вы назвали, «консервов», ещё нет.
Я сделал вид, что увлечён клубничным пюре. Вот так и палятся на мелочах….
— В армию этих блюд поставляют пять видов: бульон консоме, овощная похлёбка, суп из отварной говядины, меланж из фасоли с шампиньонами и вот это. Долго хранятся, и готовить не надо: открыл и ешь, даже и холодным. Можно на и костре разогреть. Одна беда — стеклянные бутылки весят больше содержимого.
— Чего только у вас в Европах не придумают. — А мы, лапотные, всё больше кашей да сухарями пробиваемся. Ну-ка, Никита Витальич, дай ещё. Больно вкусно!
Я вернул бутыль поручику.