Тайна дома Морелли

– Я люблю тебя, мама, – громко сказал он. – Я всегда тебя любил. Всю жизнь мучился оттого, что мог тебе помочь, но не помог. Я мог бы сказать, что хотел что-то сделать, но это было бы вранье. Но все равно я любил тебя. Всем сердцем. Всегда – только тебя. Прости меня, мама…

Он слышал скрип половиц, но не обернулся. Ему не хотелось видеть эту потустороннюю реальность. Настал момент поставить точку. Он медленно повернулся, держа ружье в руках. Матери нигде не было. Стояла полная тишина. Слабая лампочка на крыльце перестала мигать и отбрасывала ровный желтоватый свет на полчища мошек, толпившихся под ее металлическим козырьком. Капельки крови, которые мать оставляла за собой на полу, тоже пропали. Наконец он поднял глаза на дверь и увидел кухню: она была такой же мертвой и пустой, как утром, когда он собирался в город, еще до всей этой шутки с дерьмом, которая сейчас уже не имела ни малейшего значения. Дрожащей рукой он отодвинул ружье, потянулся за хересом, собираясь отхлебнуть добрый глоток, но передумал и швырнул бутылку в стену, так что она разлетелась на тысячу кусков.

Это была всего лишь мысль, и она осенила его так внезапно, что он чуть не потерял сознание. Стало ли ему легче? Впервые в жизни он знал точно, что не лжет сам себе.

«Я мог что-нибудь сделать и не сделал… Но ты никогда меня за это не винила и никогда не переставала меня любить».

30

Оставив дочь и сестер на попечение Роберта, она собиралась принять ванну на втором этаже. Ванную комнату заполнял горячий пар, и ее тело погрузилось в блаженную негу. Она все еще чувствовала на своей коже нежные пальцы Алана, его поцелуи, объятия, слышала его уверения, что ей нечего бояться, что он рядом и непременно о ней позаботится. Эта ночь была единственным светлым пятном со дня смерти Пенни. Впервые за долгое время она знала, что не одинока, что рядом близкий человек, и это ощущение было для Мэри Энн бесценно. Чувствовала ли она спокойствие? Нет, это слово не годилось. Поддержка и понимание подходили гораздо больше. Присутствие всех этих людей в доме наполняла ее уверенностью, в которой она так нуждалась. За считаные дни Джим Аллен превратился в опору для всей семьи, не говоря уже о пасторе: несмотря на погруженность в собственные проблемы, он без раздумий согласился пожить в их доме. «Возможно, все гораздо проще: эти люди нуждаются в обществе друг друга», – размышляла она. Она чувствовала прилив сил, как глоток свежего воздуха. После страшной трагедии для нее впервые приоткрылась дверца в новое измерение.

Она накинула шелковый халат, вышла из ванной и босиком направилась в свою комнату. Ей пришло в голову, что дом пуст – снизу не доносилось ни звука. Она подошла вплотную к деревянным перилам и посмотрела вниз, но ничего не увидела. Только слабое мерцание, излучаемое телевизором, пронзало глубокий ночной сумрак. Она подумала, что все, вероятно, уснули, не досмотрев передачу. После смерти мужа она скучала именно по таким вечерам. Наконец-то дом наполнился жизнью! И главное, наконец-то Элизабет снова счастлива.

Причина такой перемены была ей отлично известна, как бы она ни строила из себя дурочку в глазах Алана. Однако признание в том, что она понимает свою дочь и знает о ее влечении к Джиму Аллену, стало бы предметом ненужного спора. Алан смотрел на Элизабет так, будто она его собственная дочь, и Мэри Энн не хотела тревожить его лишний раз, тем более в такое непростое время. Не то чтобы она безоглядно верила в самообладание этого писателя в отношении ее дочери, однако его общество избавляло ее от множества страхов. Впервые за долгое время у девочки блестели глаза, и Мэри Энн ни за что не осмелилась бы разрушить это волшебство. Она просто не была на такое способна, несмотря на мысли об их возможном сближении. Впрочем, такие мысли не слишком настойчиво ее преследовали: с одной стороны, она хорошо знала свою дочь, с другой – доверяла порядочности и осмотрительности Джима. Как обстоят дела на самом деле, она не беспокоилась: главное, девочка счастлива.