Тайна древнего замка

В последнее время из моей комнаты пропадают всякие вещи. Вот они еще здесь, а на следующий день их уже нет. Точно так же полгода назад из моих покоев пропал кинжал, которым убили папу. Ночью эти вещи забрать не могли, потому что я всегда запираю дверь на засов, но вот днем я иногда выхожу — на кухню, на крепостную стену, к Бальдуру на сеновал, к моим лошадям на конюшню. В это время любой мог бы проникнуть в мою комнату. Стражникам, которые стоят у моей двери, я не доверяю. Кто платит, тот и музыку заказывает. Я не знаю, сами ли они воруют мои вещи или просто отворачиваются, когда кто-то из слуг Эстульфа роется в моей комнате. Пропал шлем моего отца, который я забрала из потайной комнаты. Пропали подаренные мне отцом на семилетие четки — он сам смастерил их для меня. Пропали мои перья. Пропало драгоценное кольцо короля — я позабыла надеть его с утра. То, что пропадают столь разные предметы, может означать лишь одно — Эстульф хочет досадить мне. Он хочет свести меня с ума или выгнать из замка. И сегодня он продвинулся в своих намерениях. Пропала… я едва отваживаюсь написать это… шкатулка с моими записями. Она была спрятана в двойном дне одного из сундуков, спрятана и заперта, а ключ я всегда ношу с собой, но как маленькая шкатулка может противостоять бургграфу? Эстульф взломал ее быстрее, чем я чихнула бы.

Я хотела перечитать то, что написала о себе и Мальвине, мне нужно было что-то, что порадовало бы меня. И я обнаружила, что шкатулка пропала.

Я этого не понимаю. Никто не знал о моем тайнике. Разве что одна из трех моих «Ф» могла бы когда-то заметить двойное дно в сундуке. Да, а теперь все три «Ф» служат моей матери и Эстульфу… Это ужасно. Если мои опасения верны, то все, что я написала за последние месяцы после смерти моего отца, попало в руки этому тирану. Он знает о моих разговорах с Бальдуром, о моих тайных чувствах, о моих переживаниях, мечтах, воспоминаниях. Он знает, что я думаю о моем муже, о моей матери. Он знает о Мальвине и обо мне. Он знает, что Мальвин — отец моего еще не рожденного ребенка. Он знает. И он в любой момент может применить эти знания против меня. И против Мальвина. Возможно, он уже отослал письма герцогу в качестве доказательства моего прелюбодеяния и греховных действий Мальвина. Или ему достаточно знать, что я знаю? Знать, что я знаю, что он может это сделать? Да, это вполне в его характере. Возможность шантажировать меня. Как это подло! Так он избавится от меня, не испачкав рук. Он не прольет мою кровь и при этом получит то, что хочет. Я вынуждена буду отказаться от всех моих притязаний. Так он думает. А мать ведет себя как всегда. Делает вид, что ни о чем не знает.

Я отправилась к Бальдуру на сеновал. Это далось мне нелегко.

— Эстульф завладел тем, что может очень навредить нам, — призналась я.

Бальдур невозмутимо лежал на сене, выстругивая очередную стрелу. Когда мой супруг не гуляет по зимнему лесу, он вот уже несколько месяцев только тем и занимается, что целыми днями выстругивает стрелы. Их уже достаточно для того, чтобы вооружить целую армию. Вот только, к сожалению, у Бальдура нет ни металлических наконечников для стрел, ни солдат.

— Ты не услышал, что я сказала? — нетерпеливо переспросила я.

— Я же не глухой.

— Речь идет о… бумагах. О… записях. Я изливала на бумагу мою ярость, печаль и тоску, я винила тех, кто против нас, понимаешь?

— Я же не тупой.

— Раз ты не глухой и не тупой, то сейчас самое время для того, чтобы ты поговорил со мной.

— Ты хочешь поговорить со мной? Это что-то новое. Ну хорошо, что там с этими потерявшимися бумагами?

— Потерявшимися… Ты так говоришь, будто я сама положила их куда-то и забыла. Их украли. Их украл Эстульф… по крайней мере, я не знаю, кому еще это могло понадобиться. При помощи этих записей он сможет шантажировать меня, а значит, и тебя.

— Ты была настолько неосторожна, что записывала туда что-то щекотливое?

— Именно по этой причине люди и делают подобные записи. Если бы речь шла не о чем-то щекотливом, то я могла бы поговорить об этом с кем угодно, хоть с прачками.

— Ты могла бы хранить тайну в себе.

— Я не собираюсь спорить об этом с человеком, который считает умение писать чем-то вроде болезни, от которой целители еще не нашли снадобья.

— И кто теперь не дает нам спокойно говорить, ты или я?

Три месяца, проведенные на сеновале, превратили Бальдура в философа — насколько это возможно, конечно. Он был никому не нужен, как эти его стрелы без наконечников, и поэтому погрузился в раздумья. Мой муж стал спокойнее и перестал колоть орехи голыми руками.

— Если Эстульф расскажет всем о том, что я написала, то это не закончится ничем хорошим ни для меня, ни для тебя.

— Если он это сделает, клянусь тебе, он не жилец.

— Как и я, — раздраженно отрезала я. — Может, мы придумаем что-то для того, чтобы спасти меня? Ты не мог бы ненадолго отложить эти стрелы?

— Все настолько плохо?

Я глубоко вздохнула.

— Ты имеешь право узнать об этом. Я…

— Я не хочу этого знать, Элисия. Что бы это ни было, сохрани это в тайне от меня, сделай мне такое одолжение.