— Да, выходит, и от нее тоже скрылись, сволочи. Дальше тут написано, что поймали их в Крыму, где они веселились. А на Ирку, видишь, основную вину свалили. Получилось, что она организатор. Ах, подлецы-подлецы. Ведь наверняка подбили девчонку да обработали поначалу, поднатаскали по блатному делу, а потом натянули нос! Ах, дурочка какая, поди, и любовь тут примешали, она и поверила.
— Баба Валя номер два, — задумчиво сказала Зинуха, — прикрылись девчонкой, ворюги.
Октябрина взяла из Надиных рук документы, посмотрела:
— Батюшки-светы! Да у нее та же статья, что у меня! Хищение в особо крупных размерах! — воскликнула она.
— Неужели девчонка тоже десятку получит? Что же с ней будет тогда, подумать страшно, что с ней будет! Она же разуверилась во всем, бедняга, вон на что решилась! Что-то надо делать, слышите, женщины. Может, написать куда, бороться за Ирку надо, чтобы справедливо ее судили за то, что сделала она на самом деле. Никогда я не поверю, что Ира могла быть организатором, да еще таких парней вовлечь, вишь, невинные овечки! — горячилась она.
— Тихо, тихо ты, — осадила ее Зинуха, — забыла, кто мы сами есть? Мы ведь тоже закрытые, какая тут борьба?!
— Ничего, есть средства, есть, я знаю. Прокурору напишем, — не сдавалась Октябрина.
Надежда слушала молча, думала. Больно ударило произнесенное Зинухой Иркино слово "закрытые”. Они "закрытые”. Страшное какое, многозначительное слово. Незаконное, не имеющее права быть слово. Но ведь жизнь продолжается и, кажется, побеждает. Сколько раз спасали ее, Надю. Сегодня она спасла Ирку, отдала, так сказать, долг жизни, но не полностью. Дети на ней, их судьба, за них будет постоянный спрос с совести. И не имеет права она оставить их. Люди нужны друг другу, вот что. Вот сегодня она Ирке понадобилась, да как срочно! А раньше бедная Ирка высказала заботу о ней, о детях, Октябрина тоже предложила свои услуги, да и Зинуха права со своих бездетных позиций, неведома Зинухе материнская боль и предложение ее не подходит, но сделано оно от чистого сердца…
А она было смалодушничала. Нет, никак нельзя сдаваться, надо победить обстоятельства и уже завтра начать новую борьбу, все объяснить, попросить понять, помочь, проявить милосердие…
Ирка и баба Валя… Зинуха и Октябрина… Все они надеются, все ждут участия и жалости, потому что их преступления, их тяжкие уроки — вырванные из жизни куски, и самое в этом тяжкое их наказание.
— Как-то там Ирка? — произносит вслух Надя, и все они вздыхают, безнадежно глядя на глухую дверь.
Забыты полученные от Ирки обиды.
Горюют бабы над несчастной девчонкиной судьбой, забыв свои беды…
И удивленно смотрит на них Ночь до самого рассвета. Поистине, человек — это тайна.
Особенно, если человек — женщина.
Шло время, и судьбы женщин сложились по-разному.
Ирке не дали умереть. Но то, чего она так боялась, случилось. Назначили ей срок наказания в половину прожитой жизни. Увезли девчонку, и как в воду она канула. Одно можно сказать с уверенностью: нелегко ей живется в колонии — озлобленной, неверящей. А дальше? Что будет с нею дальше? Найдет ли ее справедливость в тех далеких краях? Что повторяет девчонка, уставив по привычке своей глаза в потолок? "К милосердию взываю?..” А может, уже другая молитва у злюки-Ирки, но кто-то ведь должен шептать за нее именно эти слова! К милосердию…
Незавидная участь постигла и Зинуху. Права была Ирка в главном: загремела продавщица под общие показатели. Не было у нее ни наград, ни детей, так что и прошедшая амнистия ее миновала. Одна надежда у Зинухи — может быть, все же изменится что-то, не будут бабам давать такие сумасшедшие сроки, проявят жалость и к ее, Зининой жизни. Но с ходом времени все страшней Зинухе идти на свободу: одна, как перст, ни кола, ни двора, не пишет никто, не ждет. Квартиры нет, лишилась. Какие были тряпки — где их теперь искать, никто ведь за них не в ответе. Куда голову ей приклонить через столько-то лет? А здесь крыша над головой, еда готовая и заботиться ни о чем не надо. И все же плачет по ночам Зинуха от жалости к себе, к своей неудачной такой жизни, которую сама сгубила по глупости. Плакать ей сладко, свою вину она уже забыла, себя винить перестала, ругает лишь злую долю и старается не переборщить при этом, чтоб не было хуже. Зачем, говорят, Бога гневить? Зинуха ни о чем не просит, не жалуется, живет тихо, так как боязно ей теперь от возможной свободы… Одна… Сможет ли?.. Крепко помнит Зинуха бабы Валины стоны: "Молю милосердия…” Но чего хочет — сама уже точно не знает. И видит вокруг — многие маются тем же страхом.
Шура родила в тюрьме мальчишку. Илюшку. Хилого, нервного и писклявого, напуганного еще до рождения. Жизнь чуть теплилась в нем, а у Шуры почти не было молока. Откуда бы ему взяться, молоку? В те редкие часы, когда женщин пускали к детям, Шура плакала, глядя на сына, и молока становилось еще меньше. Шуру ругали врачи, но что с того?