Тайна двойного убийства

Надя под этим взглядом рванула на себя дверь и едва вошла в подъезд, почувствовала: нету. Веруни уже нет там, на четвертом этаже. Стояла в подъезде неживая, мертвенная тишина, не бывает такой, если находится близко ребенок.

Второй, третий, четвертый этаж. Пусто! Пусто! Нет ребенка! Никогда — ни раньше, ни потом не было Надежде так страшно. Не отрывая взгляда от пустого угла, попятилась она, едва не упала. Спустилась, держась за перила, боясь повернуться спиной к месту, где оставила дочку.

Внизу, у конца ступенек, не могла оторвать руки, цеплялась за гладкое дерево лестничных перил. Она еще слышала, как хлопнула дверь, а потом на нее осел утренний белый туман, который был теплым и плотным.

…Очнулась от холода, резко охватившего лицо.

— Полегчало тебе, сестра? — спросила женщина, которую она уже где-то встречала. — Можешь подняться-то? Соберись с силами, давай ко мне, вон дверь открыта.

Где-то далеко качался открытый дверной проем, и Надя встала, поддерживаемая женщиной, шагнула к нему по ускользающему из-под ног клетчатому полу. Долго-долго, много лет шли они в обнимку с незнакомкой к дивану, покрытому зеленым вытертым одеялом.

Там Надя легла, и женщина молча раздела, разула ее, поставила в изголовье крытую полотенцем табуретку, где были маленькие пузырьки и большая кружка с дымящимся чаем. Мокрое полотенце прошлось по лицу, по груди, по рукам Нади и сняло оцепенение. Затряслась Надя, аж застучали зубы, стала возвращаться к ней утраченная было сила, поднялась на диване, села, но женщина молча протянула ей горячую кружку и запахло чаем, мятой, этот запах уловили шершавый язык и пересохшее горло, которое судорожно сжалось. С трудом поднесла Надя кружку к губам, глотнула. Приходила в себя медленно, оглядывала украдкой скудно обставленную комнату.

Хозяйка не заговаривала, и только когда Надя поставила на табуретку пустую кружку, женщина тихо спросила:

— Твоя девочка-то?

Надя кивнула и каким-то неведомым ранее чутьем поняла по вопросу, что с Веруней не случилось плохого, что эта женщина не желает и ей зла. От сознания этого стало вдруг легче, открылись слезы, задерживались ненадолго в темных впалых глазницах и заливали посеревшие щеки.

— Что с ней, где дочка? — сумела спросить сквозь слезы.

— Успокойся, — ответила хозяйка, — увезли твою дочку в добрые руки, ничего худого. Да как же решилась ты, сестра? Как надумала больное дитя бросить?! Расскажи-ка, облегчи душу. Вижу я, не от хорошей жизни ты появилась у нас. Меня Любой зовут, живу одна. Говори, сестра, никто нам мешать не станет.

И вот сидели они, две женщины. Надежда и Любовь. Две женщины. Без надежды Надежда и Любовь без любви. Надо же было так встретиться. Видно, Надина горькая судьбина иногда промашки давала: то дядьку от самых-то рельсов забыла убрать, а теперь вот послала ей Любу, которая слушала исповедь, ахала, плакала и сморкалась в фартук, и гладила высохшее Надино плечо и жалела, жалела и называла сестрой.

Наплакавшись, Люба осуждать Надежду не стала, но сказала сурово:

— Руки на себя наложить — дело нехитрое. Прожить сумей. И детей поднять.

Взяла слово, что сохранит себя Надя. Рассказала, что Веруню люди обнаружили быстро, тут же милиция приехала, врачи. Развернули девочку да увидели, что увечная, увезли в больницу. Поняли, что брошена девчонка не случайно.

— Брошена, — только и могла ответить Надя, — море слез пролила, чтобы дочку пристроить, никто не помог. Решался ребенок совсем. А теперь вот как получается: брошена.

— Ладно, сестра, — успокаивала Люба, — пусть девочка здесь поживет.

Согласилась Надя с советом женщины: не объявляться пока, уехать домой, выходить Димку, а там начать хлопоты с Веруней. Помочь обещала Люба, в Дом ребенка сходить, девочку устроить и навещать, писать Наде о дочке пообещала добрая женщина.

Вечером же Люба в больницу сходила, куда Веруню увезли проверить здоровье. Объяснила там правду: дворничиха, мол, я из того дома, где нашли девчушку, сердце болит за нее. Сказали Любе, что девочка в порядке, не говорит только, ну и ножки, конечно, сами знаете…