Стихи вызвали неудовольствие вышестоящих лиц, которые стали искать удобного случая, чтобы Гвоздева за них наказать. Однажды в юнкерской школе, во внеурочный час, Гвоздев читал книгу, развалясь в кресле. На замечание воспитателя он ответил, что сейчас не урок, и он может сидеть как ему хочется. Воспитатель сделал еще какое-то замечание, вероятно грубое, так как Гвоздев назвал его подлецом. В беседе с директором школы он ото всего отказался. Но, когда директор попросил его признаться как отцу родному, а не как официальному лицу, причем дал честное слово, что все сохранит в тайне, Гвоздев сознался, что назвал воспитателя подлецом. Директор, ничуть не задумавшись, честное слово нарушил, и в результате юнкер Гвоздев был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ в Навагинский пехотный полк.
Лермонтов узнал об этом и писал 18 июля 1837 года бабушке: «То, что вы мне пишете о Гвоздеве, меня не очень удивило; я, уезжая, ему предсказывал, что он будет юнкером у меня во взводе; а впрочем, жаль его». На Кавказе они встретились, Лермонтов отнесся к Гвоздеву дружески. Через год после высылки, в 1838 году, за отличие в сражениях, Гвоздев был произведен в офицеры и немедленно вышел в отставку. Он стал служить в Петербурге по статской части – в канцелярии Морского ведомства.
В июле 1841 года он приехал в Пятигорск на воды. А. М. Меринский в своих «Воспоминаниях о Лермонтове» говорит: «П. А. Гвоздев… рассказал мне о последних днях Лермонтова. Восьмого июля он встретился с ним довольно поздно на пятигорском бульваре. Ночь была тихая и теплая. Они пошли ходить. Лермонтов был в странном расположении духа: то грустен, то вдруг становился он желчным и с сарказмом отзывался о жизни и обо всем его окружавшем. Между прочим, в разговоре он сказал: „Чувствую – мне очень мало осталось жить“. Через неделю после того он дрался на дуэли».
Гвоздев был потрясен гибелью Лермонтова. В тот день, когда пуля сразила поэта, он написал стихотворение «Машук и Бештау (в день 15 июля 1841 года)». Это был самый первый отклик на смерть Лермонтова. Стихотворение это – разговор между горами Бештау и Машук. Бештау гордится своей «силой», «могучестью», но Машук, обдумывая свой ответ, вдруг оделся в черную тучу и вместо ответа хотел передать ему «певца отторженного звук»:
В пятигорском окружении Лермонтова, которое составляли в основном его боевые товарищи – офицеры, представители светского общества из Петербурга и другие заметные лица, Михаил Васильевич Дмитриевский особенно не выделялся. Он был старше поэта и большинства его товарищей, особых военных заслуг не имел, хотя в молодости принимал участие в боевых действиях. Служил он в Тифлисе и был тогда всего лишь мелким чиновником в канцелярии главноуправляющего.
И если чем-то мог похвастаться Михаил Васильевич, то интересными знакомствами с заметными личностями. Он был дружен с писателем-декабристом Бестужевым-Марлинским, хорошо знал других участников декабрьского восстания, переведенных на Кавказ. Со многими из них он познакомился летом 1838 года на Водах, так же как и с А. М. Фадееевым и его дочерью, писательницей Еленой Ган. Дмитриевский хорошо знал Нину Грибоедову, ее сестру Екатерину и их отца, князя Александра Чавчавадзе, который ему покровительствовал. Часто бывая в доме Чавчавадзе, он встречался там с представителями грузинской и русской интеллигенции, в том числе с декабристом Александром Одоевским и Львом Пушкиным, с которым сошелся довольно близко.
В том же гостеприимном доме, по всей видимости, осенью 1837 года произошло его знакомство и с Лермонтовым, которое было продолжено летом 1841 года. В Пятигорск Дмитриевский специально приехал, по словам Н. И. Лорера, «чтобы с нами, декабристами, познакомиться». Здесь же он, к своей радости, встретил Лермонтова и быстро вошел в круг его приятелей.
Что могло сближать их? Привлечь Лермонтова мог поэтический дар Дмитриевского, пусть и небольшой. Но стихотворение «Карие глаза» вызвало его восхищение: «После таких стихов, – говорил Михаил Юрьевич, – разлюбишь поневоле черные и голубые очи и полюбишь карие глаза». Это ставшее популярным стихотворение было написано в Пятигорске и посвящено женщине, которую Михаил Васильевич здесь встретил и страстно полюбил. Лермонтова могло заинтересовать родившееся на его глазах глубокое чувство, о котором Дмитриевский, конечно же, ему рассказывал.
Н. И. Лорер, вспоминая бал, состоявшийся 8 июля в Гроте Дианы, говорит:
«…После одного бешеного тура вальса Лермонтов, весь запыхавшийся от усталости, подошел ко мне и тихо спросил:
– Видите ли вы даму Дмитревского?.. Это его „карие глаза“… Не правда ли, как она хороша?