Тайна Jardin des Plantes

Пятница, 17 мая, 16.12

— Человек — дикое животное. Чувствующее животное. Думающее животное. Животное, обладающее самосознанием.

Препод-«философ» делает паузу, как плохой актер, потом добавляет с тонкой улыбкой (кажется, даже подмигивает при этом):

— То есть, хотя человек — животное, он думает не только о своем животе, хе-хе…

Первый ряд вежливо хихикает. Я, у себя на галерке, делаю раздраженную гримасу.

— Я вас чем-то огорчил, мадемуазель Пюсси?

Я с невозмутимым видом качаю головой, снисходительно разглядывая лицо оратора.

Я знаю, что месье Болдвинкель меня ненавидит.

— Если мои лекции так вам не нравятся, тут по соседству есть кружок «Умелые руки», где вы можете прекрасно провести время. Тем более что там собираются в основном ваши ровесники, хе-хе…

Первый ряд снова хихикает.

— И этот тип публикуется в издательстве «Галлимар»!.. — произношу я сквозь зубы.

— Простите? Вы хотели что-то сказать?

Мюгетт, сидящая рядом со мной, толкает меня ногой под столом. Она права. Я слишком уж задумалась о своем и выпала из окружающей реальности.

— Нет, месье Болдвинкель.

Он сухо пожимает плечами и снова поднимается на кафедру. Взглянув на свое отражение в оконном стекле, он поправляет темную прядь волос, закрывающую лысину, и затем одергивает полы сиреневого пиджака.

— Ну что ж, продолжим…

«Да, именно так: продолжим», — говорю я себе, снова погружаясь в свои заметки.

Все здесь, у меня перед глазами — на листочках, спрятанных между страницами учебника по философии. Адреса; имя каждого из пяти похищенных детей; карта с отмеченными на ней пятью домами, в расположении которых я пытаюсь обнаружить какую-то логику. Даты, схемы, вопросы — все, что приходило в голову, пока еще не упорядоченное и не рассортированное, свалено в одну кучу. Но что-то я не могу найти во всем этом ни одной зацепки…

— Ты прямо зациклилась на этом, честное слово!.. — шепчет Мюгетт, разглядывая тетрадный лист из-за моего плеча. — Мой тебе совет — завязывай! Ты у нас, конечно, вундеркинд, но экзамен на бакалавра всего через месяц!..

Последние слова Мюгетт произносит с непритворной горячностью. Четверть часа назад она вошла в аудиторию и села рядом со мной. Вид у нее был виноватый.

— Извини, что так вышло, я не знала, что Бартелеми придет за мной так рано… — Убедившись, что Болдвинкель смотрит в другую сторону, она прибавляет: — Давно ты разгадываешь свои ребусы?

Почти не разжимая губ, я отвечаю:

— Неважно. Так или иначе, на копов рассчитывать не приходится.

— Что ты об этом знаешь? В конце концов, это же их работа!

— В этом деле они точно ничего не понимают.

— В каком деле они ничего не понимают, мадемуазель Пюсси?

Склонившись над моим столом, Болдвинкель торжествующе смотрит на меня и громко зачитывает вслух:

— «Пьеро Шовье, Омар Отокорэ, Туфик Дати, Клеман Бод, Линь Н’Гуан…» — Потом, обращаясь ко всей аудитории, говорит: — Без сомнения, это имена великих философов! Хе-хе-хе…

«Хор девочек-отличниц» опять вежливо фыркает.

Я опираюсь локтем на стол, а подбородком — на руку и делаю скучающее лицо.

Болдвинкеля это бесит.

— Вы нарочно выводите меня из себя, мадемуазель Пюсси. То, что вы учитесь с опережением на четыре года, не дает вам никаких особых прав — и уж тем более права так наплевательски относиться к своим преподавателям и соученикам!

Я сижу не шелохнувшись.

Уже в самом начале этой гневной тирады Мюгетт предостерегающе кладет руку мне на бедро, словно говоря: «Сиди и молчи, дай ему выговориться! Никаких грубостей в ответ!»

Она права.

Когда препод замолкает, я произношу нежным, как флейта, голоском:

— Вы закончили, месье?

— ЧТО-О-О?!

Я невозмутимо встаю, собираю вещи со стола в портфель и иду к двери.

Болдвинкель в оцепенении. Вся аудитория молчит. Мюгетт взглядом умоляет меня вернуться, но с меня хватит!

— Простите, — говорю я на ходу, — но у меня назначена встреча с моим наркодилером и подружками-наркоманками…

Я открываю дверь и добавляю:

— Мы собираемся вместе пойти в бассейн, где нас будет трахать старый профессор-педофил. Кажется, он преподает философию…

Обернувшись с порога и взглянув на аудиторию последний раз, я, издевательски копируя манеру Болдвинкеля, произношу:

— Хе-хе-хе!