Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове

Как будто желая выговориться за месяц, проведенный ими розно друг от друга, она говорила, не умолкая, не давая ему говорить, запретив ему говорить, велев слушать. Но потом и ему разрешила говорить. Однако, разрешив, долго фактически не давала сказать ни слова: едва он начинал что-либо рассказывать, она тут же его останавливала, перебивала вопросом, он пытался ответить на вопрос — перебивала очередным вопросом и пускалась длинно и сложно объяснять, чего от него хочет. Теперь она была требовательна, деспотична и очень сердилась, если он не относился к ее попыткам объясниться достаточно серьезно, не старался помочь ей. А объясниться ей было непросто, она сама толком не знала, что ей нужно, она чувствовала, что что-то в его ответах ее не устраивало, но что — назвать не умела. В конце концов, привыкнув к ее манере изъясняться, он понял, чего она от него добивалась.

Она добивалась одного — искренности. Но искренности особого рода, такой, когда требуется не только всегда быть готовым открыть другому любую тайну, но, открывая тайну, помнить, что тут главное — насколько полно ты ее открываешь. В этом весь секрет. Как правило, в наших поступках мы не всегда выделяем невыгодную для нас сторону, останавливаем внимание на том, что в наших же собственных глазах нехорошо, не красит нас, стараемся этот пункт пропустить, поскорее забыть, с тем чтобы потом, когда случится вспомнить о поступке, вспомнить его без этого недостойного нас пункта. Но если в отношениях с собой это может быть терпимо, по крайней мере, не мешает нам жить в мире и согласии с собой, то в отношениях с другими неполная искренность ведет к тому, что мы мало того, что лишаемся счастья получить о себе объективное знание, что только при полном контакте с другими и возможно, но оказываемся бессильными справиться с неизбежно возникающими из-за этого недоразумениями, которые, нарастая, в конечном счете превращают отношения близких людей в ад.

Машенька была чрезвычайно чутка к фальши, тотчас замечала, когда он лукавил, говорил не то, что думал, или когда говорил не совсем то, что было правдой, хотя он сам считал это правдой, но что, если подумать, действительно было не вполне правдой. Это и было причиной того, что на первых порах у них никак не налаживался разговор, когда она не давала ему говорить, сбивала вопросами. Все это заставляло его быть внимательнее к себе, точнее в ответах, стараться, прежде чем что-либо сказать, проверить себя, вполне ли он искренен.

Причем она первая подавала пример искренности. Она рассказывала о себе поразительные вещи, о которых обычно люди не решаются рассказывать друг другу, как бы пи была велика потребность излиться, в чем стесняются признаться, — она не стеснялась, у нее была страсть самообнажения. Он и предположить не мог, например, что ока скупа, она рассказала случай совсем недавний, когда она гостила у родителей после выхода из пансиона и из денег, выданных ей родителями для раздачи нищим и на свечи в церкви, ни копейки не отдала, все оставила себе, конечно тайком от всех, положила в копилку, которую держала с детства, а в церкви поставила свечку, принесенную с собой из дому. Она жалела своих родителей и была им благодарна за их любовь и заботу о ней, но стыдилась их необразованности, неотесанности, это осталось у нее от пансиона, она знала все их слабости и маленькие пороки и говорила о них с коробившими Клеточникова в первое время прямотой и беспощадностью. Ей часто снились мерзкие, как она сама определила, нелепые сны, когда она кого-то мучила, пытала — животных, детей, даже иногда своих родителей, — мучила самым жестоким и отвратительным способом, например поджаривала на костре, как это делали в средние века инквизиторы, и со странным, неприятным, но острым интересом наблюдала за поведением своих жертв, правда, только до момента, когда должны были начаться их мучения, когда вспыхивал огонь костра и становилась ясной жуткая неотвратимость их мук, после чего просыпалась, наблюдать дальше не хватало духу. Рассказывая об этом, она прекрасно понимала, что признаваться в таких вещах — все равно что аттестовать себя чудовищем, нравственным уродом, бессердечным существом, но она признавалась, не опасаясь, что он воспримет ее откровенность с подобным отвращением, что ее откровенность оттолкнет его, — перед ним она не опасалась открыться. И странно, Клеточников ни на миг не почувствовал к ней во время ее излияний ни отвращения, ни даже просто неприязни. Напротив, пример был заразителен, и он вскоре сам рассказывал о себе с такой же безоглядной смелостью и откровенностью, вошел во вкус полной исповеди.