Тайна Леонардо

– Глубочайший, уверяю вас, – сказал Марат Хаджибекович, сам не понимая, лжет он по привычке или действительно думает то, что говорит. – Но мы отвлеклись. Вы превосходно выглядите, и я не вижу никакой необходимости хирургического вмешательства. Ну ни малейшей! Зачем, – протянув руку, он взял со стола явно вырванную из какого-то журнала страницу с женским портретом, – зачем вам менять свое прекрасное лицо на другое, путь даже не менее прекрасное? Ведь вас же знакомые узнавать перестанут! Я уже не говорю о том, что это очень сложно. У вас совсем другое строение черепа, понадобится масса дорогостоящих операций, а результат... – В самое последнее мгновение он, спохватившись, проглотил чуть было не сорвавшееся с языка слово "сомнительный", которое наверняка не понравилось бы этой богатой "бабоньке". – Результат может вам не понравиться, – закончил он. – И что тогда?

Пациентка взяла в руки журнальную репродукцию, которую Марат Хаджибекович только что вернул на место, и сделала странный, незаконченный жест, как будто хотела прижать ее к груди, но передумала проявлять свои чувства в присутствии постороннего человека.

– Вы не понимаете, – грустно сказала она. – Я всю жизнь, с самого детства, мечтала быть похожей на нее, и все, чем вы во мне так восхищаетесь, мне попросту... ненавистно! Я ведь искусствовед по образованию, – призналась вдруг она, – и мой отец был искусствоведом. Поэтому, наверное, я и мечтала стать похожей не на известную актрису, а... ну, словом, на нее.

"Сумасшествие как производственная травма", – мысленно поставил диагноз доктор Мансуров. Вслух он этого говорить, разумеется, не стал и постарался изобразить на лице полное понимание и глубокое сочувствие – пациентке было вовсе незачем знать, что на самом деле думает доктор о ней самой и об ее так называемых проблемах. Сумасшествие сумасшествием, а по-настоящему глупой дамочка не выглядела, да и по работе наверняка много общалась с людьми и умела, надо полагать, угадывать мысли по выражению лица. Маньяки зачастую оказываются намного хитрее и проницательнее так называемых нормальных людей...

И вот тут-то, стоило Марату Хаджибековичу подумать о маньяках, с ним случилось что-то вроде озарения.

Доктор Мансуров, увы, не мог причислить себя к славной когорте знатоков и ценителей живописи. Талантливо написанная картина могла произвести на него впечатление, могла восхитить, могла даже тронуть, особенно когда доктор пребывал в состоянии легкой эйфории после нескольких рюмок коньяка, но завсегдатаем музеев, выставок и галерей Марат Хаджибекович не являлся и повышенного интереса к истории живописи не проявлял. Людей, которые сходят с ума по Леонардо да Винчи, он не понимал – в принципе не понимал, как и всех, кто создает себе кумиров и всю жизнь слепо им поклоняется. Великие творения в любой области науки или искусства достойны, конечно, уважения и восхищения, но никак не поклонения. Поклонение бессмысленно, считал доктор Мансуров; чем тратить жизнь на поклонение чему-то или кому-то, лучше попробовать сделать что-то самому, своими руками, своим умом. Пусть тебе не дано стать вторым Леонардо или Эйнштейном – не беда; стань хорошей медсестрой, каменщиком или водителем троллейбуса – их, черт подери, вечно не хватает! Плохих и посредственных сколько угодно, а хороших днем с огнем не сыщешь...

Марат Хаджибекович Мансуров стал очень неплохим пластическим хирургом, много и небезуспешно работал над тем, чтобы стать хирургом по-настоящему хорошим, и считал, что для одного человека этого вполне достаточно.

С ним, разумеется, были согласны далеко не все. Например, сестра его жены, Лидия, которая работала в Эрмитаже, составляя там какие-то бесконечные каталоги, и у которой любой разговор неизменно заканчивался замшелой притчей из жизни великих мастеров прошлого, называла его неандертальцем, варваром и гунном всякий раз, как он в ее присутствии высказывал свои взгляды на роль искусства в жизни человечества. Марат Хаджибекович считал, что искусство должно служить народу, а не наоборот – в широком смысле, естественно, а не в том, который подразумевали люди, впервые выдвинувшие этот лозунг. Искусство должно радовать, должно вдохновлять, должно, наконец, делать людей добрее и чище; но стучать лбом в паркет, стоя на коленях и восклицая: "Ах, Леонардо! Ах, Джоконда!" – это, по мнению доктора Мансурова, было чистой воды идолопоклонничество. Ну что, собственно, Леонардо? Что – Джоконда? Ну, талантливо и даже гениально, и что? Чем вы так восхищаетесь, господа, чему радуетесь? Уж не тому ли, что пять с лишним веков ваше обожаемое искусство топталось на месте, не только не продвинувшись ни на шаг вперед со времен Леонардо, Микеланджело и Рафаэля, но и заметно деградировав?