Тайна поповского сына

Во всяком случае, этому человеку можно было бы дать на вид лет сорок-сорок пять. На самом же деле ему было значительно больше, возраст его приближался к шестидесяти годам.

Этот человек уже несколько минут как, никем не замеченный, вошел из боковых дверей.

Императрица обернулась на звук его голоса.

— А, Артемий Петрович, — произнесла она. — Что это вы там про Бранта говорите? Мне любопытно послушать.

Артемий Петрович Волынский, генерал-аншеф, обер-егермейстер и кабинет-министр, быстро приблизился к императрице и, склонясь на одно колено, благоговейно поцеловал милостиво протянутую ему руку.

— Я, ваше величество, — начал он, — хотел лишь сказать, что его светлость, сиятельнейший герцог, введен в заблуждение. Этот майор Брант был в походе тридцать четвертого года и, яко вор и грабитель, едва не был повешен мною, и был он не воином, а служил у гоф-интенданта. А потом перешел к фельдмаршалу Миниху, каковой, пожелав от него отделаться, удалил от армии, препоручив его благоутробию его светлости.

С каким бы удовольствием увидел Бирон на плахе эту красивую голову.

— Вот видишь, герцог, — тоном ласкового упрека произнесла императрица, — это твоя ошибка.

Волынский торжествующе улыбнулся, а императрица продолжала:

— Нашим самодержавным еловом приказываем выдать боярину Кузовину тыщу рублей серебром, сложить с него все недоимки и впредь до самой смерти не взимать подушных. Ваша светлость, — обратилась она к Бирону, — не оставите сделать посему нужные указы.

Кузовин со слезами вновь упал к ногам императрицы.

Волынский был смел и самонадеян, он затеял опасную игру, но тяжелое чувство невольно сжало его сердце, когда он встретился глазами с Бироном.

На каменном лице ярко горели большие глаза с маленькими зрачками, и столько ненависти, холодной, терпеливой ненависти было в них, что Волынский отвернулся.

«Он умеет ждать», — мелькнуло в его голове.

Волынский не раз проклинал свою горячность; если бы он имел выдержку Бирона и его умение выжидать момент, история России была бы иная.

«Близится, близится час последней борьбы», — подумал он.

Под влиянием сознания совершенного великодушного поступка, на самом деле несколько растроганная, императрица была очень милостива к окружающим.

Она развеселилась.

Громко смеялась шуткам своих шутов.

Горбатая калмычка, вступившаяся за князя Голицына, с жалобным воем подползла к ее ногам.

— А, Буженинова, — со смехом произнесла государыня, — чего воешь?

— Князюшку забижают, — плаксивым голосом заговорила дура. — Дай ему орден! Дай ему орден! — твердила она, целуя подол платья императрицы.

— Ах ты, девка, девка, — ответила Анна, — что, чай, влюбилась в его сиятельство?

Окружающие громко захохотали.

Князь Голицын, поняв, что речь идет о нем, высоко взмахнул своими широкими рукавами и пронзительно закричал:

— Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..

— Видишь, — продолжала Анна, — уж он в нетерпении. Чем не жених тебе? Не стар, красив, роду древнего. А орден — непременно… Герцог, — обратилась она к Бирону, — жалую шута нашего князя Голицына кавалером ордена святого Бенедикта.

Герцог наклонил голову.

Кузовин не верил своим ушам.

Шутит, что ли, государыня?

Да, конечно, шутит!

Не безродной калмычке, дуре, быть женой князя, чей род немало услуг оказал своей родине.

Но, взглянув на лицо Голицына, Кузовин понял, что эта шутка очень похожа на правду.

Лицо Голицына при словах императрицы болезненно исказилось и побледнело. Глаза расширились с выражением ужаса, на губах застыл шутовской возглас, еще мгновение, и по лицу забегали частые судороги, как у человека, всеми силами старающегося удержаться от слез.

Илья Петрович заметил, что лицо графа Апраксина приняло выражение злорадного удовольствия.

Это был злой шут.

— Радуйся, тестюшка! — крикнул он громко на весь зал. — Кланяйся и благодари. Пожалован орденом и невестой. Вот так невеста! Ты счастливее меня! — нагло закончил он.

Трудно было понять тон его слов.

Издевался ли он над своим тестем или хотел подчеркнуть то унижение, в котором они находились оба.

Из угла залы на них глядели потухшие глаза третьего шута, князя Волконского, и в них можно было бы прочесть: «Не все ли мне равно? Любимая жена моя в монастыре, по повелению всемилостивейшей государыни, я в шутах… Я никогда больше не увижу ее. Никогда! Никогда! Что мне до вас? Страдайте. Больше меня вы не будете страдать…»

Он опустил глаза и бережно поддерживал на руках заснувшую левретку.

Но всем было весело.

Императрица вскоре поднялась с места и отправилась во внутренние покои, милостиво кивнув головой всем собравшимся и еще раз дав поцеловать свою руку боярину Кузовину. При этом государыня сказала, что ему открыт в любое время вход во дворец.

Императрица прошла во внутренние покои, чтобы переодеться к столу. Наступал час ее обеда.

Лица, приглашенные к высочайшему столу, а также те, кто по своей должности обязан был присутствовать при обеде, поспешили покинуть залу.

К числу этих лиц принадлежали Буженинова и князь-курица, на обязанности которого лежало подавать государыне за обедом квас, за что он и был прозван «квасником».