Тайна Шампольона

И вот как родилась мощная Аль-Кахира. Чтобы определить место ее заложения, они поставили своих лучших астрологов таким образом, чтобы образовать квадрат со сторонами приблизительно в триста шестьдесят метров. Затем их соединили между собой тонкой веревкой, на которой были повешены колокольчики. Одного движения рукой было достаточно, чтобы они зазвонили все вместе. Это должно было послужить сигналом для начала работы землекопов. Но не раньше, чем астрологи выберут наилучший для этого момент, коснувшись веревки. Время шло. Все стояли и ждали звона колокольчиков. Но астрологи никак не могли решиться. В это время прилетел ворон и случайно коснулся веревки. Тотчас же, думая, что это долгожданный сигнал, все принялись копать. Так что же выбрал этот ворон? Наихудшую судьбу для города или наилучшую? Астрологи посмотрели на звезды и обнаружили, что колокольчики зазвучали точно в тот момент, когда на горизонте появился Марс. И тогда было решено, что новый город будет носить название Аль-Кахира, что с арабского переводится как Марс…

— Браво, Орфей, но что из этого следует? — спросил Фарос.

— Марс — это символ войны и силы. Что мы узнали в эти последние часы?

— Война, сила, — прошептал Виван Денон.

— Аль-Кахира, победоносная, напомнила нам, чем она была, — сказал Форжюри. — Она подтвердила свою легенду, ибо никто не запретит мне считать, что она правдива. Я из этого заключаю, что мы никогда не сможем ее подчинить.

Обуздать? На некоторое время, вполне возможно, но Аль-Кахира не сдастся, я в этом уверен. Точно так же обстоит дело и со всем Египтом. Таким образом, экспедиция наша является лишь краткосрочным мероприятием, временный успех коего основывается на силе. Ослабнем на минуту — и мы погибли. Восстание — лишь первый эпизод истории, которая будет написана кровью.

Мне была знакома хитроумность Орфея, когда он пытался кого-либо в чем-то убедить. Его сила состояла в том, что он постоянно подкреплял свои мысли аргументами. Обращение к легенде (была ли она настоящей?) — идеальный прием ораторов, закаленных в политических комициях.[90]

Между тем, тезис оказался верным. Египет был гордой и отважной страной.

Армия мамелюков потерпела поражение. Но оставался народ Каира, спаянный исламом, этой четкой границей между ними и нами. И эта неосязаемая, невидимая опасность очень сильно давила на экспедицию. Наше собрание было встревожено; мы решили проинформировать об этом Бонапарта. Постановили также, что Форжюри сможет выполнить эту миссию лучше других.

Таким образом, Орфей Форжюри выяснил мнение главнокомандующего и, следуя своей привычке, не стал молчать. В прошлом этот высокий сухой человек, всегда весьма скромно одетый, даже сидел в тюрьме за свои якобинские взгляды. Он не боялся ничего. Однако после этой встречи он пришел ко мне совершенно расстроенный.

— Ты даже не представляешь себе, как грубо Бонапарт меня одернул, — возмущался он.

— Ты в чем-то упрекнул его?

— Нет, я его предостерег, вот и все.

— Ты говорил ему про легенду об Аль-Кахире?

Он пожал плечами, что было обычным для него признаком раздражения:

— Я пытался спокойно объяснить, что успех нашей миссии в Египте обратно пропорционален опасности, от которой мы бежим.

— Узнаю математика! — вмешался в разговор Фарос.

— Чем больше мы бежим от опасностей, тем меньше будут результаты, — вновь заговорил Орфей. — Поэтому я порекомендовал Бонапарту принимать к населению радикальные меры. Сила, да… Просто для того, чтобы нас защитить.

— И каков был его ответ?

— Он сказал, что с этим покончено.

— С чем? — спросил я.

— Больше никаких санкций. На повестке дня теперь умеренность.

Лицо Форжюри побелело. Он поднял руки и резко их уронил, выказав силу, о которой я и не подозревал.

— А следует поступать ровно наоборот! — воскликнул он, переходя на рык. — Надо быть конкретным. Сила — это принцип Корана. Или они примут нас за трусов! Именно таким образом здесь видится католицизм. Я именно это и сказал Бонапарту.

— Тут он тебя, конечно, услышал.

— Мой бедный Морган. Можно подумать, ты его не знаешь! Его ответ был таков: главнокомандующий лучше математика разбирается, кто трус, а кто — нет.

— Он имел в виду тебя?

— Очевидно, ибо, по его мнению, именно трусы — сторонники крайних мер, а я высказался в их пользу.

— Вот наконец вопрос, в котором я не согласен с Бонапартом.

— В чем? — спросил меня Орфей.

— Если посмотреть, как твои руки рассекают воздух, ты не трус.

Он улыбнулся, что случалось с ним крайне редко, но был явно разочарован. Чтобы он встряхнулся, я предложил ему пойти погулять в саду возле Института. Мы были одни. И тогда Форжюри снова заговорил. В тот день, благодаря этому доверительному разговору, мы стали друзьями, и я хочу рассказать, как это произошло.

— Бонапарт меня не послушал, — повторил он. — Я едва заговорил о необходимых санкциях, как он меня оборвал и завел какую-то странную речь, где гуманизм мешался с политическим смыслом. Он высказывался, как великодушный регент!

— Иногда он кажется ближе к Египту, чем к Франции, — прошептал я.

— Уж не хочет ли он обосноваться здесь навсегда?