Тайна Шампольона

— Я прекращаю! Клянусь вам. Но ответьте мне еще на один вопрос: как вы считаете, письменность фараонов расшифрована полностью?

— Вы это хотите услышать? Хорошо же. Нет. И я думаю об этом непрестанно, соединяя всевозможные гипотезы, с того самого дня, когда я вроде бы нашел решение. Я потратил последние силы в Египте, дабы убедиться, что не ошибся. Вы знаете, что я открыт и искренен. Оставите ли вы меня в покое, если я скажу, что, исследовав тысячи иероглифов, я уверился: в том, что я написал, больше нечего менять? Наш алфавит хорош.

— Помилуйте, Сегир… Ни на секунду ваше открытие не ставится под сомнение. Между тем, согласитесь ли вы, если я добавлю: все то, что вы обнаружили, правильно, но не все еще найдено? Таким образом, мне кажется, можно допустить, что эта письменность еще содержит некую долю тайны…

— Конечно! Нужно еще много времени, чтобы раскрыть смысл всех иероглифов.

— Всех? Но какие-то могут нам и не открыться?

— Возможно, — прошептал он. — Но я вас спрашиваю вновь, теперь уже в последний раз: почему вы меня терзаете?

— Потому что мы оба разделяли одну и ту же мечту, которая очень походила на мечту Наполеона. Потому что, уверяю вас, Морган и Орфей были того же мнения. Письменность фараонов могла бы привести нас к божественному.

Это признание, как мне показалось, его утешило. Однако его недоверие не ослабело.

— Орфей никогда не говорил об этом так ясно…

— Он не хотел на вас давить. Его молчание — еще одна иллюстрация его привязанности к вам. Зачем делиться мечтой столь безумной? Ни к чему усугублять напряжение вашей работы откровениями, кои были всего лишь простой гипотезой. Вы считали, что за вами шпионят, что вам угрожают, окружают заговорами, и я вас понимаю. Как не опасаться, что упорство Наполеона станет известно его врагам? Не в этом ли дело? Сообщать вам о наших надеждах значило бы отягчать и усложнять вашу задачу. Конечно, Орфей не знал, о чем вы говорили с императором. Ах! Если бы вы рассказали ему…

Он поделился бы с вами без колебаний. Но ведь вы скрыли ваш разговор с Наполеоном, не так ли? И кто виновен теперь? Никто, Сегир! Давайте забудем об этом и наконец выпьем! Я умираю от жажды.

Я взял стакан. Он сделал то же самое.

— Вы мне показали, что мы с Орфеем долгие годы находились бок о бок, не зная, что нас преследует одна и та же удивительная мечта… Итак! Мне надо вас поблагодарить, Фарос. Этот разговор был необходим. Теперь я понимаю упрямство Орфея, который никогда не оставлял меня. Он терпел все прихоти и настроения капризного мальчика и не жаловался. Иногда я удивлялся… Отныне мне понятно его терпение. Я согласен. Давайте выпьем за его память! — сказал Сегир.

Официант — на нем все еще красовалась кокарда — подбежал к нашему столу. Революция? Он посмотрел на наши еще полные стаканы, но ничего не сказал. Было очень жарко.

Официант предпочел возвратиться в зал, темный угол которого был заставлен огромными бочками. Мы с Сегиром подписали мирный договор. И я получил ответы. По крайней мере, для первой части моего расследования. Оставалось только расспросить его о ночи расшифровки.

Это деликатное дело требовало такта… Мы подняли стаканы с теплым, ужасно сладким вином, никак не вязавшимся с жарой. Шампольон, казалось, вновь обрел спокойствие. Меня тотчас обуяло желание продолжить приключение. Я повторял себе, что прошел лишь половину пути. Сколько времени мне еще понадобится, чтобы вновь оказаться с ним один на один?

— И последнее, Жан-Франсуа… (Он замер, задержав руку со стаканом в воздухе.) В ночь расшифровки вы поспешили к своему брату Фижаку, чтобы пасть в его руки и провалиться в нечто вроде комы. Как вы можете объяснить тяжесть своего недомогания?

— Волнение. Усталость. Ничего другого я вам сказать не могу…

Я был уверен, что он скрывает от меня главное.

— Подумайте, ведь мы были друзьями, когда вам было всего двенадцать… Остался ли на этой земле человек, которому вы могли бы доверить свои самые сокровенные тайны?

Он выпил вино и поставил стакан. Поднес руки к потному лбу. Когда он заговорил, я вынужден был напрячь слух, до такой степени слаб был его голос:

— Перед тем как я упал, мне показалось, что со мной говорили. Нет! Я сам себе говорил, и это было как в те ночные часы, когда не знаешь толком, спишь ты уже или еще бодрствуешь. Знакомо ли вам это странное состояние, Фарос? Вы вроде бы в этой жизни; вам кажется, что все реально; вы во всем этом принимаете участие. Вы можете даже описать все в мельчайших деталях, до того все настоящее… По крайней мере, так вам мнится, ибо стоит вам открыть глаза, как то, что было столь ясно, столь точно, в единый миг куда-то исчезает. Да, в ту ночь все мое существо говорило мне, что эта письменность — нечто вроде двери, за которой открывается божественное. Я различал звуки, слова, которые не были ни коптскими, ни какими-либо другими, но я их понимал, я их переводил. Озарение… Неслыханное головокружение… Я умирал.

— Ваше недомогание было так серьезно?

— Я не хочу об этом говорить. Я умирал, поверьте мне.