Тайна смерти Петра III

На первых порах, пока вокруг переворота не заскрипели перьями десятки Рюльеров, подобная весточка из России дорогого стоила. Именно в письме 2 августа Екатерина впервые упомянула об Орлове и дала самую лестную характеристику его братьям. Таков был метод государыни – знакомить европейское общество с новым фаворитом как бы ненароком, в письме к другу. Тот факт, что сам друг метил в случайные вельможи – курьез ситуации, не более. Сейчас ей важно было внушить публике, кто истинные творцы «революции».

«Все тайные нити были в руках братьев Орловых… Орловы – люди исключительно решительные… Я в большом долгу перед ними – весь Петербург тому свидетель». Чуть ниже: «Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью… присутствием духа – и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные». И последний аккорд: «Все произошло, уверяю вас, под моим особенным руководством»⁵²⁸

.

Имена братьев мелькали на каждой странице, в то время как Панин был упомянут вскользь один раз, когда дело коснулось прав Павла. Гетман Разумовский не назван вовсе, даже при описании присяги Измайловского полка. Из всей вельможной группировки рассказа удостоилась только Дашкова, поданная как честолюбивая интриганка, присвоившая себе славу переворота.

Зато перечислены гвардейские «вожаки» – Пассек, Барятинский, Хитрово, Потемкин. Императрица точно хотела сказать: вот люди, которые действительно потрудились. Необходимость в подобных словах была. Рюльер отметил, что в первые дни после переворота «придворные старались уже по своей хитрости взять преимущество над ревностными заговорщиками… Всякий хотел показаться тем, чем непременно хотелось сделаться»⁵²⁹

.

Несмотря на видимую неправильность последнего оборота, он очень точен. Панин рассчитывал стать первым министром в новом кабинете и теперь старался казаться таковым. Дашкова была уверена, что она – глава заговора и будет ближайшим доверенным лицом государыни. Еще в Петергофе и после возвращения войск в Петербург княгиня приложила усилия к тому, чтобы ее именно так и воспринимали. Но письмо Понятовскому 2 августа с безжалостностью показывает, кем Екатерина на самом деле считала подругу. Несмотря на амбиции та не могла повредить государыне больше, чем уже повредила, «приписывая в чужих краях честь заговора». Куда сложнее было отношение императрицы к другим вельможным сторонникам. Она избегала задевать этих людей, но чувства царицы выразились как раз в молчании о них.

«Регулярная переписка встречает тысячи препятствий, – повторяла Екатерина Понятовскому. – Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени на любовные записки. Я крайне стеснена во всем… это дает мне ощутить всю тяжесть правления».

Екатерина действительно находилась в крайне неудобной ситуации. Только что она нашла средство удалить от двора вызванного еще Петром III Сергея Салтыкова. Он был направлен послом в Париж. «Назначение Салтыкова во Францию ни в коем случае не понравится версальскому двору, – сообщал Гольц 3 августа. – Еще недавно он был заключен в крепости, как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму, чтобы вернуться сюда, он принужден был как поруку… оставить во Франции свою жену… Однако его назначение не удивляет здешних придворных. Говорят, что несколько лет тому назад императрица относилась к нему, как к божеству»⁵³⁰.

В другом донесении от того же числа Гольц переходил к слухам о польском романе Екатерины: «До сих пор нет никаких причин предполагать восстановление Понятовского… Императрица, даже если бы очень желала добиться этого, все же принуждена будет скрепя сердце отказаться, так как оно, наверно, не понравится ни народу, ни двору»⁵³¹

.

Единственным, кто не желал понять ситуации, оставался сам Понятовский. Его упреки в адрес бывшей возлюбленной продолжались до начала января 1763 г. А ее решение сделать бывшего возлюбленного польским королем после смерти Августа III и тем закрепить русское влияние в Варшаве, причинило молодому человеку настоящую боль. «Я дважды написал императрице: не делайте меня королем, призовите меня к себе».

«Очень легко осыпать упреками людей, – с досадой отвечала наша героиня, – но если эти люди станут руководствоваться желаниями всех иностранцев, которыми вам хотелось бы их окружить, им долго не продержаться»; «Раз уж надо говорить все до конца… скажу прямо: появившись здесь, вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют»⁵³².