Тайна Тамплиеров

Городок Мелён, который был известен ещё древним римлянам как Melodunum, а впоследствии служивший излюбленной резиденцией Капетингов, ныне мирно почивал на обоих берегах красавицы Сены. Сторожевая башня, грозно возвышавшаяся над южными окраинами города, встретила месье д'Эстерне распахнутыми воротами, чем путник не преминул воспользоваться. Въехав в Мелён, барон первым делом решил выяснить, жив ли господин де Лавальер, и если да, то, как можно его отыскать? Остановив коня, но, не покинув седла, он окликнул первого же встретившегося прохожего, впрочем, не рассчитывая на хоть сколько-нибудь вразумительный ответ. Мещанин, так любезно отозвавшийся на призыв барона, переменился в лице, когда услышал имя де Лавальер, как будто речь шла о дьяволе. Он дрожащей рукой указал на останки старых ворот, за которыми начиналась улица Кожевников, и, смерив д’Эстерне прощальным взглядом, в котором читались ужас и сочувствие, что испытывают к людям ищущим смерти, поспешил удалиться. Дворянин был вполне удивлен, но лишь усмехнулся в ответ незнакомцу, направив рысака по улице где, как его заверили, обитал тот, кого он намеревался разыскать.

Ветхие домишки проплывали по обеим сторонам узкого лабиринта. Почти в каждом из которых размещались лавки и мастерские ремесленников. Добравшись до дома, «который не возможно не заметить» как выразился прохожий, направивший барона к месту проживания де Лавальера, д’Эестерне увидел лачугу, не имевшую ничего общего с местом, где принято селиться дворянам. Старая покосившаяся хибара, очевидно некогда купленная у одного из ремесленников, населявших сей неприветливый квартал, предстала взору молодого человека. Кривые стены едва удерживали поросшую мхом крышу, которая просела от времени и влаги, местами обнажив трухлявые почерневшие стропила. Дом, в прошлом, наверняка, принадлежал шорнику, о чем свидетельствовала мастерская, крытая соломой и пристроенная к стене со стороны улочки, где ещё сохранились останки шорницких приспособлений. Из стены, над входной дверью, торчал ржавый крюк, на котором когда-то красовался знак ремесленника – хомут, кованный сапожек, ножницы или нечто подобное. Сейчас сие почетное место занимал скелет крысы, привязанный за хвост грубой пеньковой веревкой. Сей мерзкий штандарт, вывешенный на обозрение путников, являлся неким предупреждением, о дурном нраве хозяина руины, что должно было отвадить непрошеных гостей.

Барон безрадостно оглядел неприветливое пристанище месье де Лавальера. Его тревожным раздумьям придал мрачности звон колокола, доносившийся с одной из башен древнего приорства, с легкой руки Робера Благочестивого¹, вот уже шесть веков покоящегося посреди Сены, на острове Сент-Этьен.

От сильного толчка, тяжелая, дубовая, побитая шашелем дверь дома, со зловещим скрипом, растворилась, впустив во внутрь солнечные лучи и господина д'Эстерне. На глиняном полу, с писком, юркнули по темным углам, несколько мышей, чьи серые спинки сливались с деревянным настилом, уходящим во мрак. В нос ударил спертый запах сырости. Отворив следующую дверь, барон вошел в довольно просторную комнату, с низкими потолками и перекошенными оконными рамами. Посредине стоял уставший стол, уставленный пустыми бутылками, нацелившими в потолок черные жерла откупоренных горловин, затянутых едким дымом чадящего очага, словно пушки в ожидании атаки, охваченные пороховым угаром баталии. Гость окинул помещение брезгливым взглядом, как вдруг почувствовал прикосновение холодной стали пистолетного ствола, что уперся в затылок. Касание граненого дула, оказалось не менее неприятным, чем голос, прозвучавший из-за спины.

– Будьте благоразумны, и быть может, вы не умрете.

– Любопытно, что вы называете благоразумием?

Произнес барон, не решаясь даже пошевелиться.

– Выполняйте все, что я вам велю, и в вашей голове не появится лишнего отверстия, обещаю.

Д’Эстерне, с облегчением выдохнул, после того как металл перестал холодить его затылок. Послышались шаги. Обойдя стол, с интересом взирая на гостя, предстал хозяин -шевалье де Лавальер, высокий, худощавый мужчина, лет пятидесяти. Его небритое, скуластое лицо было закрыто прядями давно немытых волос, сквозь которые виднелись горящие неприязнью глаза. Широкая ладонь и узловатые пальцы, что сжимали пистолет, свидетельствовали об образе жизни этого человека, далеком от дворянской изнеженности и светской утонченности. Лишь перстень, редкой красоты, украшенный вензелем с литерами «C» и «N», бросал на шевалье, едва различимую тень дворянского происхождения. Жалкое платье, скроенное по моде существовавшей ещё при Генрихе Наваррском, обветшавшее вконец, висело на костлявых плечах ещё довольно могучего торса. Лишь пояс из дорогой, мягкой кожи, да отличная, на глаз явно незаурядная, шпага, говорили о былой удали шевалье, который до сих пор не позволяет заржаветь изысканному клинку. Хозяин и гость изучающе разглядывали друг друга.

– Неплохая шпага.