Тайна Трех. Египет и Вавилон

Сосцы свои от земли отвратила Низаба,
Зреющей жатвы богиня.
За ночь поля побелели,
Едкою солью покрылись;
Зелень не всходит, жатва не зреет;
Горе людей постигает.
Ложесна матерей затворились,
И дитя не выходит из чрева…
Рыба в воде не мечет икры,
Птица в гнезде яиц не кладет.
Бык не покрывает телицы,
Осел не покрывает ослицы.
Супруг не ложится к супруге;
Супруг спит один на ложе своем,
Одна спит супруга на ложе своем…
«Доколе же растущее будет удержано?
Доколе зеленеющее будет связано?» —

плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.

Пастух сестре своей говорит:
«Вот матка-овца ягненка покинула».
Сестра пастуху говорит:
«У матки-овцы плодородие связано;
От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»

Дальше стерто, можно только прочесть:

Разрушенье… Бушует потоп…

Потоп – конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви – сердце мира – и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье – бушует потоп»?

XXVIII

Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.

Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Ефрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.

XXIX

Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, – звук за звуком, как слеза за слезою.

О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.

«Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. СII, 15–16). – Эта судьба человека – судьба всего человечества.

Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда болезненно и хило,
Все то, что так цвело и жило,
В последний улыбнется раз!

Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.

XXX

О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Плач о полях невсколосившихся,
Плач о матерях и детях гибнущих,
Плач о потоках неорошающих,
Плач о прудах, где рыба не множится,
Плач о болотах, где тростник не зыблется,
Плач о лесах, где тамарин не цветет,
Плач о степях, где вереск не стелется,
Плач о садах, где мед и вино не текут…

Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.

XXXI

«О, супруг мой, дитя мое!» —

плачет богиня Иштар о Таммузе. Он – сын и супруг ее вместе, так же как Озирис – сын и супруг Изиды.

«О, мать моя! Жена моя!» —

говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).

Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви – материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста – две на земле, а на небе – Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.

XXXII

Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее: