Тайна трех смертей

Я начал вспоминать различные новости, переданные мне днем репортерами, и вдруг почувствовал толчок.

Да! это был самый обыкновенный толчок, сильный и короткий, заставивший меня остановиться.

Я с изумлением оглянулся и еще более удивился, когда заметил, что был совершенно один в комнате.

— Однако, пошаливают же нервы! — подумал я, начиная вновь ходить. Часы начали бить одиннадцать, и я направился в наборную переговорить с метранпажем.

В дверях своей комнаты я столкнулся с стоящим здесь человеком, одетым в рясу католического священника. Меня поразила его маленькая, совершенно круглая голова с густыми, коротко остриженными седыми волосами, круглыми птичьими глазами и толстыми чувственными губами.

— Я давно на вас смотрю! — сказал он глухим, скрипучим голосом.

— Что вам угодно? — спросил я, осматривая рваную, грязную рясу странного посетителя.

— Я — сотрудник, — ответил священник. — Он меня знает… — При этом посетитель мотнул головой в сторону редакторского кабинета и вдруг, сжавши все свое лицо в маленький, сморщенный комок, захихикал и затрясся.

— Он ничего не понимает, — залепетал он, — а любит со мной душеспасительные беседы вести на высокие канонические темы. А я ему при этом удобном случае сейчас статью о сектантах каких-нибудь подсуну! Я — старый писатель, и меня сам папа знает…

Старик заволновался. По сильному запаху спирта я понял, что мой собеседник пьян.

— Папа? — переспросил я с недоверием.

— Ну, да, папа! — заворчал он обиженным голосом. — Я ведь в «Osservatore Romano»[8] сотрудничал и меня Рим знает.

Священник схватился за грудь, слегка застонав. Болезненная улыбка искривила его подвижное, старческое лицо.

— Присядьте! — предложил я, обрадовавшись возможности скоротать время, остающееся до приезда театральных критиков, репортеров по происшествиям и других сотрудников, дающих поздно ночью хроникерские заметки. Старик вошел в комнату и тотчас же сел за стол, подперев обеими руками свою круглую голову.

Свет лампы падал на него, и я очень внимательно всматривался в это изможденное, порочное лицо. Глубокие морщины прорезали его нависший, плоский лоб и змеились около красных, жадных губ, вокруг которых чернели давно не бритые, щетинистые усы. Красные веки окаймляли блестящие, беспокойные глаза, порой совсем скрывающиеся под кустистыми, черными еще бровями.

Священник долго молчал, ежась и вздрагивая, а потом поднял голову и слегка заплетающимся языком спросил меня:

— Вы, кажется, хотели узнать, зачем я сюда пришел?

— Вы уже объяснили мне, — ответил я. — Посидите, — редактор скоро вернется!

— Что — редактор? — забормотал старик. — Я хочу все рассказать. Я сюда прихожу редко. Из «Osservatore Romano» да вдруг сюда! Ха-ха-ха! — залился он каким-то обидным, колючим смехом. — А впрочем, все это, конечно, тщета! Разве лира, полученная в римской редакции, не то же стоит, что сорок копеек, заработанные здесь?

И он лукаво подмигнул в мою сторону.

Я молчал.

— Я долго не знал, что люди торгуют словом. А как узнал, что слово — дорогой товар, так понял весь смысл жизни…

Он поперхнулся и долго и глухо кашлял, хватаясь за грудь.

— Я сегодня вышел из больницы, меня накормили, но завтра мне опять захочется есть. Вот я принес статью. Буду просить аванс! А он злой сегодня? — вдруг оживляясь, спросил священник, указывая на дверь редакторского кабинета.

— Не знаю! — ответил я.

— Куда он уехал? — тревожно и деловито спросил старик.

— В театр, кажется, куда-то… — сказал я.

— Ну, это ничего! Хорошо! — спокойным уже тоном произнес священник и, громко смеясь, замахал руками по направлению к двери, где стоял смущенный сторож Алексей, с жирными прилизанными волосами и сконфуженным лицом. — Прозевал, братец, проспал!..

Алексей переминался с ноги на ногу, смотрел на меня и бормотал:

— Невзначай заснул на минуту, а они шасть в редакцию! Совсем даже незаметно…

— Хе-хе-хе! — залился дребезжащим смехом старик. — А ты думал, что я к тебе с докладом кого-нибудь пришлю? Ступай! Ступай!

И, качаясь на стуле, он повелительно махнул рукой в сторону окончательно растерявшегося Алексея.

— Идите, Алексей! — сказал я.

Когда сторож ушел, священник встал и, подобрав рясу, обнажил правую ногу.

— Посмотрите, какая рана! Лечили, лечили, а все не залечивается! К смерти это…

Я увидел на грязной ноге с дряблой кожей большую язву с посиневшими, омертвевшими уже краями и красной опухолью вокруг.

— Выписали из больницы, — говорил он, глядя на меня бегающими, хитрыми глазами. — Ничего не поделаешь! Не хотят больше держать. Ну, и выписался! А домой не на что вернуться… Вот, в трактире с знакомым сидел и там написал статью под аванс…

— Ведь вы же священник, я вижу? — спросил я. — Почему вы не обратитесь к другим католическим священникам? Они помогут вам. Если хотите, я напишу письмо, они меня знают и не откажут вам.

— Нет! Нет! — смешно кривляясь, замахал руками старик. — Я лишен сана. Я теперь хочу быть мариавитом![9] Я ведь священник Плискевич. Вы слышали, конечно?

Я промолчал, так как фамилия священника была для меня совсем незнакома.