Тайна третьего кургана

Я переворачивал и снова строгал. Начинало получаться. Минут за двадцать я остругал один брусок и взялся за второй.

– Запиливай здесь, – скомандовала она, когда заготовки были готовы. Я запилил, выколол паз и вбил перекладину. Получился крест.

– Выноси на крыльцо, чтоб не мешал тут, – распорядилась Анастасия Прокопьевна. – И давай теперь доски строгать.

С полчаса я гонял рубанок по шершавым доскам. Вспотел, натер волдыри на большом пальце, но чувствовал удовлетворение, будто не домовину строил, а дом.

– Отдохни-ка малость, – наконец разрешила Анастасия Прокопьевна, – с этим делом нечего торопиться…

Я сел рядом с ней и вытер рукавом лицо.

– Зовут-то тебя как? – спросила она.

– Павел, – сказал я, обрадованный вопросом.

– Что-то, Павел, думы у тебя больно тяжкие, – проговорила Анастасия Прокопьевна, – мечешься чего-то… На душе неспокойно?

– Неспокойно… – признался я.

– Это хорошо-о, – протянула она, – от неспокойства люди дольше живут. Дарья вот на девятом десятке убралась… Я ее все свекровкой звала, а какая она свекровка? Авдею-то неполных восемнадцать было, когда убили. Чего мы понимали?.. А нравилось звать. Помню, дед Родионька принес похоронку на Авдея, я взяла да скрыла от Дарьи. И ведь стыдно сказать, боялась, думаю, коли Авдеюшки-то нету теперь, так и она свекровкой мне не будет. Тянула все, не сказывала… Ружболванку пилим зимой, снег большой, убродный – как ухну с чуркой и лежу. Дарья говорит – крепись, дочка, терпи. Отдохнешь да вставай! А не знает, что я не от слабости упала-то… Потом из лесу домой идем, бабы песню заладят, и Дарья тоже с ними, да еще громче всех. И все мне совет дает: «Ты пой, Тася, пой, Тася, пой, легше будет». У меня слезы в глазах кипят – ничего не вижу – пою… Летом только я и поняла, что она про похоронку еще раньше меня знала, да молчала. А ведь Авдей-то поскребышек у нее был, и убили его первого. Это потом остальных-то.

Она прошлась по избе, шурша стружками, потрогала пыльные замусоренные подоконники, перебрала пальцами столярные инструменты, расставленные на полках, и остановилась у черного зева русской печи.

– Тут-то мы и грелись… – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна, снимая паутину с чувала, – прибраться бы когда, грязь вывезти. Столярка здесь у нас. То одно надо сделать, то другое… Надо бы в другом месте строгать да тесать, но инструмент весь тута, дед Родионька оставил… А унесешь инструмент – пропадет, по рукам затаскается…

Я выстрогал доски и принялся сколачивать гроб, а она все говорила и говорила, попутно подсказывая, где как отпилить и подогнать, чтобы не было щелей. Я слушал ее незамысловатый рассказ о пилоправе Родионе Тимофеевиче, чудаковатом старике, который до войны был сторожем при школе, ничем особо не знаменитым, если не считать того, что вешал скворешни по всей деревне и домик себе выстроил не такой, как у всех. А случилась война, и потянулись к нему люди. Сначала от нужды, инструмент править, а потом и за его словом. Послушать деда Родионьку, то выходило, что все еранские мужики – герои, орденов наполучали – места на груди не хватает. На каком фронте ни появятся, там немцу и крышка. Они же и Берлин взяли, и хребет фашизму переломили. На самом же деле до Берлина ни один еранский мужик не дошел. Почти всех к сорок третьему году выбили. Никто ему серьезно не верил, но слушали, а дед Родионька между тем нес и нес похоронки в Еранское. Короче, к сорок пятому забрали последних мальчишек-подростков в ФЗО, и опустела деревня. Фросю же после гибели Григория Криволукова позвал жить к себе и так ее заговорил, что чудаковатость Родиона Тимофеевича будто перешла к ней, оттого и ходит она сейчас ненормальная…

Я слушал Анастасию Прокопьевну, и мне начало казаться, что эта изба с печью, рубанки, пилы, топоры и долота – все напоминает вещи, найденные на раскопках. Но инструмент, который я держал в руках, еще годился для работы, он хранил еще следы рук владельца, он был живой!