Тайна Вильгельма Шторица

К часу пополудни нас с братом приняли в просторной застекленной галерее, сооруженной перед главным корпусом особняка. В центре ее — медная жардиньерка[75] тонкой работы с букетами благоухающих весенних цветов. По углам — тропические деревца: пальмы, драцены, араукарии. На стенах — картины венгерской и голландской живописных школ. Я невольно залюбовался портретом мадемуазель Миры, великолепной работой кисти моего дорогого мальчика.

Доктору Родериху было под пятьдесят. Высокий, стройный, крепкого сложения, с густой седеющей шевелюрой, он оказался цветущим и выглядел значительно моложе своих лет. В этом господине воплотился подлинный мадьярский тип — пламенный взор, благородство облика, гордый вид, несколько смягченный доброй приветливой улыбкой… Его теплая рука сжала мою, и я сразу почувствовал, что передо мной прекрасный человек.

Сорокапятилетняя мадам Родерих оказалась удивительно привлекательной женщиной, стройной, с выразительными темно-голубыми глазами. Ее роскошные волосы чуть тронула седина. В улыбке обнажались сахарные зубы, совершенно молодые.

Марк нарисовал верный портрет. Мадам Родерих действительно производила впечатление замечательной женщины, наделенной добродетелями, счастливой жены и любящей матери. Ее искренность и глубокое добросердечие тронули меня.

А что же мадемуазель Мира? Грациозная девушка подбежала ко мне, сияя улыбкой, распахнув для объятия руки… Мы обнялись безо всяких церемоний, как родные. Марк в эту минуту, похоже, мне позавидовал.

— А мне такого еще не позволялось!

— Потому что вы не мой брат, — шутливо пояснила моя будущая невестка.

Мира оказалась точно такой, какой описал ее брат, какой она предстала на полотне, только что ласкавшем мой взор. Очень молоденькая девушка с очаровательной головкой в ореоле[76] светло-русых тонких волос, приветливая, жизнерадостная, с темно-карими, почти черными глазами — в них сияла душа. Нежно-смуглое лицо светилось, как китайский фарфор. Рот ее был похож на розовый бутон, а белозубая улыбка ослепляла.

Воистину, если о портретах Марка говорили, что в них больше жизненной правды, чем в самих моделях, точно так же можно было сказать, что мадемуазель Мира естественнее самой природы.

Как и ее мать, Мира была в национальном наряде: застегнутая до шеи богато вышитая блузка с длинными рукавами, обшитый сутажом[77] корсаж[78] с металлическими пуговицами, перетянутый узким пояском, сплетенным из золотого шнура, юбка в широкую складку до лодыжек, высокие шнурованные ботиночки из золоченой кожи — наряд, который пришелся бы по вкусу и французской моднице.

Капитан Харалан, разительно похожий на сестру, приветственно протянул мне руку. Он, как и Мира, обращался со мной по-родственному. И, хотя мы познакомились только вчера, я чувствовал к нему дружеское расположение.

Итак, теперь я знал всех членов этого весьма приятного семейства.

Наша дружеская беседа протекала бурно. Перескакивая с одной темы на другую, мы говорили о моем путешествии; о плавании по Дунаю на борту «Доротеи»; о моих делах во Франции; об очаровательном городе Рагзе, с которым я непременно должен ознакомиться во всех подробностях; о великой реке (по ней я просто обязан спуститься хотя бы до Железных Ворот), об этом великолепном Дунае, чьи воды будто вобрали в себя солнечные лучи и сами сияют как солнце; обо всей пленительной Венгрии, такой богатой славным историческим прошлым; о знаменитой пуште, привлекательной для всех любознательных людей в мире, и так далее…

— Мы счастливы видеть вас, месье Видаль, — повторяла Мира Родерих, — ваше путешествие затянулось. Мы начали беспокоиться…

— Виноват, мадемуазель Мира, — соглашался я, — я давно был бы в Рагзе, если бы из Вены уехал на почтовых[79], но вы же первая не простили бы мне пренебрежение к Дунаю…

— Хорошо, мы прощаем вас исключительно ради красавца Дуная, месье Видаль, — улыбнулась мадам Родерих. — В конце концов мы вместе, и нет причин откладывать счастье этих двух милых детей.

Мадам Родерих с материнской нежностью поглядела на влюбленных, не сводивших друг с друга сияющих глаз. Месье Родерих прятал довольную улыбку в пышных усах. Я сам был растроган и счастлив в кругу дружной семьи.

Доктор откланялся. Больные и страждущие не знали выходных и, как всегда, ожидали приема. В обществе дам я осмотрел особняк, любуясь прекрасными вещами, картинами, изысканными безделушками, поставцами[80] с серебряной посудой, старыми коваными сундуками, витражами галереи…

— А башня?! — воскликнула Мира. — Неужели месье Видаль полагает, что его визит может обойтись без восхождения на башню?

— Да ни в коем случае, мадемуазель! — рассмеялся я. — Марк описывал эту башню в самых восторженных выражениях! По правде говоря, я и приехал-то в Рагз только ради того, чтобы на нее подняться!

— Ну это без меня, — запротестовала мадам Родерих. — Слишком высоко…

— Мамочка! Ну что ты? Всего-навсего сто шестьдесят ступенек! — настаивала Мира.

Капитан Харалан поцеловал матери руку.

— Оставайся, дорогая мама, мы присоединимся к тебе в саду.

— Вперед, на небо! — скомандовала Мира.