Тайна Волшебного Камня

С этими небрежными словами он схватил какую-то книгу и, что-то радостно напевая, принялся читать в том месте, где была согнута страница. Надо заметить, вся его фигура излучала такую солнечную, безраздельную радость, такое изумительное, проникновенное тепло, что на него было странно смотреть. Когда Антон только вошел сюда, ему показалось, что господину Александру не меньше сорока лет, теперь же он пришел к выводу, что ему не более двадцати пяти, таким свежим, радостным и сияющим он казался. И больше всего изумляло то, что эта радость была совершенно искренней и неподдельной, а вовсе не лживой и притворной. Глядя на него, Антон очень остро осознал: это самый счастливый и удовлетворенный человек на свете. Уже стоя на пороге, юноша вдруг обернулся и мрачно проговорил:

– Вы сказали, что чужое горе не приносит счастья, и я не могу с этим поспорить. Вот только Сима мне не чужая. Она моя родная сестра, она часть моего сердца.

Александр поднял глаза от книги и, прищурившись, мягко спросил:

– Скажи, ты знаешь, о чем она думает каждую промелькнувшую секунду?

Антон недоуменно пожал плечами:

– Ну, нет, конечно.

– Тогда ты не имеешь права утверждать, что она часть твоего сердца, – невозмутимо ответил ректор. – Ты знаешь только свои мысли, свое сознание, а сознание – это и есть наше символическое сердце. Ты – это ты, она – это она. Вы – не одно целое, вы – два индивидуальных существа, и у каждого свои мысли, желания и мечты. И если один будет жить ради сознания другого, то, сам не заметив, уничтожит свое собственное сознание. И тогда он, если говорить откровенно, покончит с жизнью, хотя и физически не умрет.

– Сима – моя родная сестра, – с каким-то ожесточенным упрямством повторил Антон, – вы считаете, мне должно быть безразлично, что она ослепла?

Александр невозмутимо улыбнулся:

– Вовсе нет, мальчик. Как раз теперь ты должен быть радостнее и счастливее, чем когда бы то ни было.

– Что? Как я могу быть радостным, когда она так несчастна?

Ректор перегнулся через стол и, сильно прищурив глаза, сосредоточенно взглянул на него:

– А это, Антон, загадка, которую тебе предстоит раскрыть, пока ты находишься в академии.

Сказав это, он вновь откинулся в кресле и с самым пристальным видом уставился в книгу. Таким образом, он дал понять, что разговор окончен и, как бы Антон не настаивал, он больше не вымолвит ни слова. Юноше ничего не оставалось, кроме как, пылая гневом, удалиться. Он решительно не понимал Александра, его слова казались ему бессмысленными и жестокими, лишенными если не здравого смысла, то человечности – определенно.

Конечно, изумительная жизнерадостность ректора сильно удивила его, но на этом, в сущности, все и заканчивалось. Странные таинственные слова не затронули сердца Антона, и, в конце концов, после долгих утомительных размышлений, он заключил, что Александр и в самом деле малость не в своем уме, что вполне объясняло фееричность его умозаключений, а также беспричинную детскую радость, в которой он, по-видимому, пребывал изо дня в день. Это мнение, конечно, трудно было назвать беспристрастным, но Антон твердо его держался, полагая, что это необходимая мера, способная оградить от помешательства его самого. А заявления, полностью противоречившие его собственным взглядам, он никак не мог считать здравыми и заслуживающими серьезного внимания.

Комната, предназначенная ему, оказалась очень скромной и уютной. Здесь было множество пустых книжных полок, которые ему предстояло заставить, большой деревянный стол, пухлое кресло, маленький диванчик у стены и застеленная светлым покрывалом узкая кровать. Все было очень опрятно, аккуратно и удобно, но вовсе не так роскошно, как можно было ожидать от прославленной академии. Окна комнатки выходили на лес, блестевший в лучах заходящего солнца оранжевыми отсветами.

Далеко впереди Антон увидел небольшую поляну, совсем открытую и незащищенную, казавшуюся какой-то раненной и голой посреди обширного, простирающегося во все стороны, могучего леса. Эта поляна производила весьма удручающее впечатление и являлась как будто воплощением тоски и одиночества. Но в то же время ее открытое пространство вызывало чувство облегчения, порожденное мыслью, что не только ты одинок в этом мире. Впрочем, едва ли ее одиночество можно было назвать печальным или унылым. Оно, скорее, излучало гордость и благодатное чувство независимости.

Антон долго стоял у окна, глядя на эту одинокую равнину и, в конце концов, почувствовав сильную усталость, отправился спать. Необъяснимые слова ректора, странные, неведомые ему размышления, острая тоска, вызванная мыслями о сестре – все это навеяло на него тяжелый, мучительный сон, не придающий ни сил, ни отваги. Он находился в каком-то среднем состоянии между сном и бодрствованием и во всякую минуту мог встать, не испытывая особых затруднений. Его душила мрачная злость, обращенная чуть не на весь свет, которую он никак не мог подавить, да и, по правде говоря, не сильно старался.