Тайна Высокого Замка

— А вот и шаталась, — упрямо стоял на своём мальчик. — Я всё теперь вспомнил. Всё!

Петрик приник к уху сестры и чуть слышно прошептал:

— Чтоб меня молния испепелила, если я брешу… Она и этот… Мартын Ткачук. Он тоже поляк, а выдаёт себя за украинца… Я ж теперь всё, всё припомнил…

— Да что ты?

— Могу даже поклясться…

— Сходи на Коперника…

— Ладно.

— Откроют дверь, что ты должен сказать?

— Прачка просила передать, что бельё будет готово вечером, — шёпотом выпалил Петрик.

— Скажешь…

— Не маленький, знаю, что сказать, — тихо пробасил мальчик. — И что ты заболела скажу.

— Нет, нет, не надо!.. Татку скажут, а он возьмёт да и придёт сюда… Это же опасно… Не говори, слышишь?..

— Как хочешь.

— Один не ходи… Забеги за Васильком. Его оставишь на улице, пусть наблюдает — не следят ли за тобой.

Петрик мчится к Васильку. Здесь он застаёт Йоську и узнает о новой беде: Йоська и его мама, согласно немецкому приказу, в течение трёх месяцев обязаны перебраться за железнодорожный мост, в кварталы северного предместья. Там будет еврейское гетто. Но этого ещё мало, Йоська и его мама должны немедленно пришить на правый рукав своей одежды белую повязку с голубой звездой. И под страхом смерти они не смеют больше ходить по тротуарам, а только по мостовой.

— Я не хочу в гетто! Я не хочу, как лошадь, ходить по мостовой! — возмущался Йоська. — Я ж в этом доме родился, зачем я должен уходить отсюда?

— А вы не признавайтесь, что евреи, — тихонько подсказала одна из сестрёнок Василька. — Скажите немцам — мы украинцы! Теперь тут у Львове будет Украина. Я сама слышала, возле ратуши радио так говорило.

— Молчи, дура, если ничего не понимаешь! — обругал девочку Петрик. — «Будет Украина…» Да тут с испокон века — Украина! Ещё сам Данило Галицкий Львов построил… А фрицы теперь переиначили по-своему — «Лемберг». И все улицы переиначили на немецкий лад. Язык скрутишь, пока выговоришь…

— Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и…

— Не боюсь их!

— Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил Йоська. Он никак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св. Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.

Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Эссэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.

Ночью Йоське приснился священник с глазами, в которых застыл ужас. Сперва горели две восковые свечки, потом они начали быстро таять, и Йоське почудилось, что это капают чьи-то слёзы. Потом он ясно увидел — это плачет старик. Плачет и тушит о песок свою бороду…

Йоська вскрикнул и проснулся. На краю низкой деревянной кровати сидела мама и шептала молитву…

Но пока на рукаве куртки Йоськи ещё не было «повязки Давида», он равноправно шагал по тротуару рядом с друзьями.

Знакомые улицы, но с чужими теперь названиями. На каждом шагу таблички «Юден айнтритт ферботен»[15]. На дверях всех лучших магазинов, кафе, трамваев, ресторанов, аптек надписи: «Нур фюр дойче»[16].

— Всё для фрицев, — зло бурчит себе под нос Василько. — А что же тогда для людей?

— Вам ещё хорошо, — вздыхает Йоська. — Украинцу норма хлеба двести граммов в день на каждую душу, а еврею на всю неделю — четыреста граммов. Будто бы не все одинаково хотят кушать…

— Глядите, хлопцы, опять какой-то новый приказ…

— Читай, читай, Петрик, — попросил Йоська, который из-за близорукости не мог ничего разобрать — приказ висел высоко.

«За малейшую попытку насилия и вражеские выступления против всех, принадлежащих к немецкой армии, виновные караются смертью, — читал Петрик. — Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к ранее задержанным заложникам…»

— Как это — репрессии? — не понял Василько.

— А заложники? — пожал плечами Йоська.

— Расстреляют — вот и всё…

Петрик, соблюдая осторожность, повёл ребят через какой-то проходной двор, потом через бывший пассаж Миколяша и, наконец, расставив на улице своих дозорных, шмыгнул в нужный ему двор.

Через несколько минут мальчик остановился у знакомых дверей и условно позвонил.

Дверь не открывали.

Он ещё раз позвонил по всем правилам, как его научила Ганнуся.

— Иду, иду! — послышался чей-то недовольный, хриплый женский голос.

— Чего тебе? — открыла дверь женщина в пижаме и с сигаретой в зубах.

Петрик медлил.

— Чего тебе тут нужно? — переспросила она по-польски.

— Прачка просила передать, что бельё…