Тайна замка Аламанти

К моей симпатии к Антонио он относился с большим предубеждением, но, понимая, что ломать меня на глазах крестьян нельзя, делал вид, что не обращает внимания на девичьи капризы.

— Синьор! — сказала я, обиженно поджав губы. — Мне кажется, вы сказали грубость.

Тут граф и вовсе расцвел. Облапил меня, прижал к себе так, что забило дрожью все тело. Вдруг ослабил хватку, подхватил меня под мышки, подбросил к потолку и, поймав, визжащую от восторга и страха, крепко поцеловал прямо в губы.

— Мне можно, — сказал, глядя в пылающие мои глаза. — Но другим спуска не давай. И еще…

Отпихнул от себя, не отпуская прямого взгляда от моих глаз, продолжил:

— Буду учить тебя фехтованию. Даме не положено, говорят, но я должен быть уверен, что ты сумеешь за себя постоять. Завтра в шесть утра будь одета в мужской костюм. Пойдем на луг.

Предложение было столь неожиданным, столь приятным, что я даже забыла о причине, приведшей меня к графу.

Но он не забыл.

— И как ты думаешь его наказать? — спросил граф.

— Кого?

— Антонио.

Мне вдруг стало жаль бедного кузнеца.

— Я уже не хочу его наказывать, — призналась я.

Граф несогласно покачал головой. Но спорить не стал. Заговорил, как с купчихой:

— Учти, Антонио — вольный. Он — мастер цеха кузнецов. Всякое оскорбление его — оскорбление всего цеха.

— Пусть тогда он не будет кузнецом, — сказала я. — Пусть поработает до зимы углежогом. Можно?

— Будь он лично моим кузнецом — да, — объяснил граф. — Но я сам пригласил его сюда. Когда он был самым молодым мастером в герцогстве.

— Кузница — твоя? — спросила тогда я.

— Моя.

— Инструменты твои?

— Мои.

— И железо, которое он кует?..

— И железо, — согласился он, поняв сразу, куда я клоню.

— А что в этой деревне его?

Граф пожал плечами.

— Да, пожалуй, ничего, — ответил. — То, что на нем, то — и его.

— Если заартачится, пусть выматывается на все четыре стороны, — заявила тогда я. — И посмотрим — сумеет ли он одним своим званием мастера прокормиться.

Граф внимательно посмотрел мне в глаза, покачал головой:

— Не позавидуешь твоим врагам, девчонка, — сказал. — Что ж… пусть будет по-твоему.

Антонио не заартачился. Он молча выслушал мой приговор. Сказал, что ему потребуется один день на то, чтобы передать свои дела подмастерью.

На следующий день он ушел в лес, где в течение осени и лета жили, не приходя в деревню, углежоги — мужики, как правило, пропащие, к крестьянскому труду не пригодные, любящие заглянуть на дно кружки, потому в селе не привечаемые.

С этого дня в глазах не только детворы, но и крестьян стала замечать я уважение ко мне, смешанное со страхом.

И тогда я поняла истинную силу власти — страх. Когда я сообщила о своем открытии графу, от ответил:

— Мне кажется, девчонка, ты стала чересчур буквально понимать то, чему я тебя учу. Страх — это важно. Но, думается мне, с возрастом ты поймешь, что есть силы более мощные, чем страх перед властью и силой.

5

1601 год от Рождества Христова. Недавно я рассказала мавру часть этой истории, повторив слова графа о страхе. Лекарь спросил меня:

— Синьора, вы убедились в правоте слов своего отца? Как ты смеешь? — притворилась я возмущенной.

— Госпожа, я рискую навлечь вашу немилость, — продолжил тем временем мавр, кланяясь мне до земли, — но я думаю, что отец ваш прав.

— Что же вы с ним считаете посильнее страха? — спросила я. — Дружба? Любовь? Все это продается и покупается. Я была этому свидетельницей, мавр. И не один раз…

— Есть сила много большая, — улыбнулся мавр, распрямив спину. — Вы сами знаете ее.

— Ну? — потребовала я.

— Безразличие, — ответил мавр, и согнулся в поклоне еще раз.

Я знала такой ответ. И не удивилась ему.

Но мне вдруг стало очень подозрительно то, что мавр после такого ответа не посмотрел мне в глаза, а постарался спрятать взгляд за поклоном. Это могло означать многое, но самое опасное — это то, что мавр мог знать не только всю историю, но и ее продолжение, то самое продолжение, которое я могу доверить лишь этой вот рукописи, но никак не болтливому языку современника…

6

1560 год от Рождества Христова. Ведь я действительно отнеслась в то время с совершенным безразличием к судьбе Антонио. Более того — я забыла о его существовании. Все мои помыслы были теперь поглощены учебой в подземной мастерской и фехтованием. Я так увлеклась этими занятиями, что даже во сне смешивала всякие вещества, получала другие, дралась на саблях и шпагах, повторяла законы движения тел в пространстве, вела философские диспуты с какими-то неведомыми мне людьми, врывающимися в мои сновидения столь бесцеремонно, что казалось, что это — не мои сны, а их жизнь.

А еще меня мучили странные сладкие сны, в которых знакомые мужчины приходили ко мне совсем обнаженными, ложились рядом, ласкали меня и вот уже почти что достигали вожделенных мест, как вдруг просыпалась я в холодном поту и долго лежала потом, пяля глаза в черный потолок.

Однажды граф, показывая мне особый фехтовальный прием, очень больно ткнул затупленной шпагой в грудь.

Я охнула и упала на траву, ибо схватка в тот раз была не в зале, а на хорошо прогретой солнцем лужайке в саду внутри замка.