Тайна замка Аламанти

Встала, переодела рубаху, в которой спала, на свежую, перевернула одеяло и матрас, забилась, свернувшись в клубочек, внутрь холодной до ужаса постели, и с полной отчетливостью поняла, что его не будет. Увидела в окне Венеру на светлеющем небосклоне — и, тяжело вздохнув, уснула.

Разбуженная, я чувствовала себя очень вялой, с трудом понимала за завтраком, что говорит граф, невпопад отвечала и, сославшись на плохое самочувствие, отправилась в Девичью башню.

Граф после случая с кухаркой относился ко мне во время месячных бережно, старался в такие дни не тревожить, в лабораторию и на луг со шпагой не приглашал. Оставлял в такие дни одну, а сам отправлялся либо на охоту, либо мотался по дворам крестьян с проверками: что украдено с его полей, у кого какие недоимки и так далее.

Я же, оставшись одна, попыталась трезво обдумать произошедшее…

Во-первых, нежелание графа прийти ко мне ночью следовало признать, как оскорбление. Ибо пренебрег он не только телом моим, но девичеством — тем самым достоянием, что для мужчин превыше золота. Во-вторых, если уж плоть моя так жаждет мужской ласки, то пользоваться ей дать я могу лишь члену рода Аламанти. В-третьих, надо отомстить…

Я мысленно перебрала всех мужчин, окружающих меня, и поняла, что никому из них не позволю дотронуться до меня с вожделением. Даже думая об этом, я сжимала нож.

И, тем не менее, следовало найти такого человека, что был бы не очень противен мне и одновременно крайне неприятен графу. Пусть томится мыслью, что отдал меня в любовницы мерзавцу. Только так могу я выполнить все три собой же придуманных условия…

Подумала — и тотчас поняла, что подобным человеком может быть лишь Антонио. Поруганный, униженный, но красивый и благородный кузнец Антонио, человек с бесстрашным сердцем, светлой головой и искренне любящий во мне именно женское естество.

Сказано — сделано. Переодевшись в удобное платье, я шмыгнула в потайной ход, на широкой ступени свернула налево и пошла по длинному подземному коридору, уходящему ощутимо вниз и вправо. Свечи я с собой не взяла, ибо и так знала, что ход этот идет без ответвлений до самого оврага в лесу.

Там, отвалив с виду большой, но на самом деле легкий камень, я выбралась на белый свет под корнями огромной ели. Отсюда до землянок углежогов было никак не более часа пути.

Но я решила прежде свернуть в сторону и посетить Волчий лог.

Почему я так поступила? Может, тому причиной были запахи, разом нахлынувшие на меня и напомнившие о тех часах, которые провела я в том самом логу в ночь накануне столь важных изменений в моей жизни? Вспомнились и бой с волчицей, и тепло тельца волчонка под боком… или просто решила прежде, чем встретиться с Антонио, надо увидеть то место, где он меня нашел после битвы, делом доказав, что из всех людей на свете лишь он один по-настоящему любит меня?

Я не знаю ответов на эти вопросы. Скорее всего, мое желание посетить Волчий лог объяснялось всем этим вместе, но не осознанно, а каким-то внутренним чувством, которое, я знаю, у нас — у женщин — много сильнее, чем у мужчин, ибо у них оно просыпается лишь в минуты опасности, а внутри нас существует всегда.

Словом, я свернула в сторону Волчьего лога, и пошла, твердо ступая по траве, ибо и земля эта, и лес, и даже небо над ним было собственностью Аламанти, а я являлась наследницей этой великой и многоправной семьи. Тропинка отсюда, конечно, не шла, но я и так знала, что от оврага следует идти к западу.

Колкий подлесок щекотал голые ноги, мелкие веточки впивались в отвыкшие от босяцкой жизни подошвы, солнечные лучики, пробиваясь сквозь кроны деревьев, слепили глаза. Дышалось легко, хотелось петь от ощущения свободы и волн счастья, накатывавших на меня, заставляющих забыть и о страхах прошедшей ночи, и о мести, и обо всем плохом.

Чего уж потом я не видела в своей жизни: и пустыни Африки, и джунгли Амазонии, и моря и океаны, и дивные острова, но ничего красивее нашего леса так и не встретила. Тот день я помню с той отчетливостью, с какой помнят свои детские годы дряхлые старики: и то, как ветер раскачивал верхушки сосен, отчего стоял легкий гул в вышине, и то, как заячья капустка, вылезшая из-под еловых корней, держала в своих серединках по капельке росы, и даже дробный стук дятла (как он то приближался, то отдалялся) мне слышится и посейчас. Пишу эти строки — и не могу сдержать слез умиления, хотя скоро будет уже год, как я опять живу дома и разделяют меня с этим лесом уже не тысячи миль, а всего лишь несколько сот шагов — выйди только из замка, пробеги через поле и очутишься в детстве…

Сорок лет — срок для леса ничтожный. И страшно лишь то, что я уже не та, не те уже и поступь моя, и мой взгляд, когда-то умевший одновременно заметить и сгнившее дерево, и лишайник, и мох, которые когда-то делали в моих глазах лес только более привлекательным и чудесным, а теперь вызывают раздражение и желание наказать лесника за неряшливость.