Тайна жизни

Стояла средина августа, чувствовалось приближение осени. Она еще не вступила в права свои, не обожгла докрасна своим холодным дыханием зеленой листвы, не потянула холодом в воздухе, но солнце в полдень становилось ниже, чаще на небо набегали тучи, поспели яблоки в саду, в лесу сошла земляника и запахло грибами.

Изредка по дороге ветер подхватывал и нес маленький бледно-желтый листок, поля были убраны, и вместо волновавшегося золотистыми отблесками хлеба щетинилась черная пажить, точно шире вытянувшаяся, чтобы отдохнуть после летней страды.

Софья Семеновна сидела у себя у окна, тасуя карты, и слушала обычный утренний доклад Секлетеи. Та с неизменно сложенными руками, откинув голову набок, стояла перед нею, словно прислушиваясь к отдаленной неведомой сладостной музыке.

— Ты слышала, что покойный граф Горский оставил все свое наследство Надежде Константиновне? — спросила Софья Семеновна.

— Слышала, — ответила Секлетея.

— Слушай, мать моя, ты ничего не болтала?

— А кому мне болтать, матушка?

— То-то кому!.. А впрочем, как сделалось, так и сделалось. Я тебя только из любопытства спрашиваю.

— Никому я ничего не говорила, как дала зарок тогда вам, так и молчала.

— Ну, а как же по-твоему, Надежда Константиновна догадывается или нет?

— Я так примечаю, что будто они посерьезнее стали… может, какие догадки и имеют с женихом.

— И мне в последнее время она странной кажется: ласковее еще, почтительнее и нежнее ко мне, а все как-то иначе… Точно все спросить хочет и не решается.

— Вы бы сами сказали.

— Не моя тут воля, Секлетея. Мне путаться не следует.

Секлетея степенно положила крестное знамение и проговорила:

— Конечно, как думаете лучше.

— Я думаю, если нужно, так Наденька и помимо меня узнает, нам же вступаться грех. Так вот я и хотела сказать тебе, что вступаться нам считаю грехом и ты молчи по-прежнему.

— Слушаю-с!

— Господин Алтуфьев приехал?

— Приехали. Сейчас, наверно, к вам придут.

Обыкновенно Алтуфьев приезжал с утра во Власьево. Надя встречала его, и они вместе шли во флигель к Софье Семеновне. На этот раз последняя увидела, что Григорий Алексеевич идет к ней один.

— Вот они! — показала Секлетея.

— Вижу. Ступай!

Алтуфьев вошел с книгой в руках.

— А Надя? — спросила Софья Семеновна.

— Я сказал, что один пойду к вам. Мне надо спросить у вас, Софья Семеновна…

Власьева закрыла глаза и кивнула головой, что готова, дескать, отвечать.

— Вчера мы с Надей ездили в Спасское, — заговорил Григорий Алексеевич.

— Знаю.

— И вчера ни она, ни я не решились беспокоить вас.

— Ну?

— Вчера в Спасском мы обходили старый дом и зашли в спальню, где умер покойный граф. Там все было, как в день его смерти, и лампадка теплилась у образа, а против кровати, на стуле, стоял портрет графини. Мы вошли, остановились. Вдруг старик-лакей спрашивает Надю: "А портрет графини, вашей матушки, прикажите здесь оставить или к вам во Власьево отвезти?"

— Он спросил это?

— Да.

— Ну, а Надя?

— Она посмотрела на меня и заплакала.

— А старика-лакея вы не спросили, кто велел ему сказать это?

— Старый человек, который приезжал перед смертью графа.

— Какой старый человек?

— Овинский.

— А сам Овинский где теперь?

— Не знаю. Он уехал в день смерти графа. Потом я посылал разыскивать его в Москву.

— Зачем?

— Он увез свои часы, и вместе с ними исчез кусок пергамента, который граф держал в руках мертвый. Овинский, вероятно, увез его.

— И не нашли его?

— Нет. Старого часовщика, с тех пор как он уехал в Спасское, никто не видел в Москве.

— Так Овинский, уезжая, велел лакею спросить Надю о портрете?

— Да.

— Ее, значит, воля. Хорошо, призовите Надю! — и Софья Семеновна протянула руку к книге, которую принес Алтуфьев.

— Это — книга о розенкрейцерах, помните, вы мне дали ее, — сказал Алтуфьев. — Вот что: если можно, подарите ее мне.

Софья Семеновна кивнула в знак согласия.

— Так идите за Надей и возвращайтесь с нею.

Глава XXVI

"Отношения набекрень", как говорил Тарусский, между бароном и Веретенниковым завершились полным примирением.

Еще во время переговоров о дуэли Веретенников решился наконец и сделал предложение Вере. Оно было принято. Веретенников совсем обезумел от счастья, сломал качальную скамейку в саду, чуть не задушил в своих объятиях Владимира Гавриловича и явился к барону в имение, чтобы извиниться, пешком, потому что долго было ждать, пока подадут лошадей. Он был так мил в своем безумии, что сердиться на него не было никакой возможности.

Барон сначала был недоволен, что болезнь отправленного в Москву Рыбачевского задержит продажу имения. Он даже ездил к нему и узнал, что горбун вне всякой опасности и, быстро поправляясь, собирается в Италию.

Власьевский мир был в общем до того счастлив, что даже нелепая острота Тарусского, что "Рыбачевский потому собирается в Италию, что Италия не может собираться в него", имела успех и вызвала хохот.

Один Владимир Гаврилович не мог равнодушно вспомнить о горбуне и часто за чаем, вылив в свой стакан все сливки из молочника, вдруг вскрикивал:

— Нет, какой подлец, извините за выражение, каков! Ну, не буду я Владимиром Власьевым, если не проучу его!