Тайная дипломатия Кремля

Трумэн гордился могуществом Америки и верил в то, что призвание Америки — служить светочем свободы и прогресса для всего человечества. Сталин не мог понять, почему американцы так озабочены ситуацией в Восточной Европе, если у них там нет собственных стратегических интересов. Мораль и право он не считал политическими категориями.

Когда Трумэн ссылался на Евангелие, американцы понимали, что он имеет в виду. Однако для Сталина ссылки на моральные нормы в политике были либо бессмыслицей, либо хитростью. Когда Соединенные Штаты демобилизовали свою армию, протесты американских дипломатов в глазах Сталина утратили всякую убедительность. Сталину и в голову не приходило, что заинтересованность американцев в свободных выборах в Польше или Чехословакии — искренняя. Приверженность абстрактным принципам казалась ему настолько нелепой, что он просто не верил американцам и искал другой смысл в их поступках и словах.

В начале февраля 1946 года лейтенант Игорь Сергеевич Гузенко, шифровальщик советского военного атташе в Канаде, попросил у канадцев политического убежища вместе с беременной женой, маленьким сыном и сотней секретных документов. Гузенко рассказал канадской полиции о том, как советская разведка крадет атомные секреты, чтобы создать собственное ядерное оружие. Это укрепило американцев в уверенности, что Советский Союз готовится с помощью атомной войны полностью оккупировать Европу.

5 марта 1946 года бывший премьер-министр Англии Черчилль выступил в городе Фултоне в присутствии Трумэна. Он говорил о железном занавесе, которым Сталин отрезал Восточную Европу от остальной части континента. Черчилль предложил сплотиться в противостоянии советской экспансии. Начался раскол Европы. Соединенные Штаты так и не признали включение трех прибалтийских республик в состав СССР. Великобритания признала де-факто…

Чтобы скрыть собственную слабость — страна была разорена, Сталин демонстрировал отчаянную браваду. Он презрительно говорил: «Атомные бомбы предназначены для того, чтобы пугать слабонервных, но они не могут решить исход войны…»

Он играл так убедительно, что на Западе ему поверили. Молотов своими агрессивно-жесткими речами превратил Америку в злейшего врага. Молотов считал отношения с Западом борьбой, в которой мягкость непростительна, а уступчивость недопустима. Отсюда отказ от гибкости и компромиссов. При этом он был готов на любую циничную сделку, если она казалась им со Сталиным полезной.

Польское правительство в эмиграции допытывалось у Молотова: а куда делись офицеры, взятые вами в плен в 1939 году? В тот момент поляки вновь стали союзниками. Часть поляков воевала вместе с Красной армией, остальным бывшим пленным разрешили уехать из Советского Союза, и они сражались вместе с англичанами. Сталин велел Молотову ответить, что исчезнувшие польские офицеры убежали куда-то в сторону Китая… Он мог позволить себе такой хамский ответ, потому что твердо решил, что никакие эмигранты к власти в Варшаве больше не придут. Новое польское правительство может быть только просоветским.

Дипломатия Молотова была лишена маневра и свободы. Это была даже и не дипломатия вовсе. Молотов, как граммофон, повторял одни и те же формулы. Вести с ним дискуссию, направленную на поиск взаимопонимания и выгодного обеим сторонам компромисса, было невозможно. Он был фантастически упрям на переговорах, стоял на своем до полного изнеможения, сражался до последнего патрона. Он шел на уступки, только перепробовав все, даже угрозу прервать переговоры. С Молотовым было тяжело иметь дело в силу свойственной ему педантичности и тяжелого, редкостно упрямого характера. Он вообще был человеком сухим, желчным, занудным.

Иностранные дипломаты говорили, что с Молотовым положительно ни о чем невозможно договориться. Но дело заключалось не только в редкостно упрямом характере Молотова. В стране был один человек, который мог принимать решения. И если этот человек давал Молотову указание, Вячеслав Михайлович не мог от него отступить ни на шаг. Его выживание зависело от умения выполнять инструкции Сталина.

Для Сталина Молотов был находкой. Он идеально подходил для сталинской дипломатии. Он старательно избегал новых формулировок и свежих мыслей. Он не любил ничего нового. Это удивляло даже Громыко, хотя он сам был таким же. Но Молотов испытывал патологический страх перед новым словом. Его догматизм поражал и его помощников.

«Верил ли он в победу коммунизма — трудно сказать, — говорил многолетний посол в США Анатолий Федорович Добрынин. — Но все он рассматривал через призму борьбы за коммунизм. Во время поездки по Соединенным Штатам сказал, что США — самая удобная страна для социализма, и коммунизм там наступит быстрее, чем в других странах… А настроения американцев переломилось — России перестали доверять. Но Сталин и Молотов никогда не понимали западные демократии».