Тайная история капитализма. Почему мы бедные, несчастные и больные

Сроки прав интеллектуальной собственности продлевались не только в США. В третьей четверти XIX века (1850–1875 гг.), средний срок действия патентов в 60-ти [подвергшихся изучению] странах составлял около 13 лет. В период с 1900 по 1975 гг., этот срок вырос до 16–17 лет. Но в последнее время США играет лидирующую роль в ускорении и консолидировании этой повышательной тенденции. Они превратили свой двадцатилетний срок защиты патентов в «глобальный стандарт» тем, что вложили его в Соглашение по TRIPS Всемирной торговой организации; теперь средняя цифра по 60 странам на 2004 год составляет 19 лет[186]. Всё, что выходит за рамки, [очерченные] TRIPS, вроде продления сроков уже существующих патентов на медпрепараты, американское правительство распространяет через свои двусторонние соглашения о свободной торговле. Я не знаю ни одной экономической теории, которая бы утверждала, что 20 лет патентной защиты лучше, чем 13 или 16, с общественной точки зрения, но совершенно ясно, что чем этот срок дольше, тем лучше патентообладателю.

Поскольку защита IPR создаёт монополию (и порождаемые ею социальные издержки), то очевидно, что продление срока патентной защиты увеличивает эти издержки. Продление срока, как и любые другие меры по усилению защиты IPR, приводит к тому, что общество [в целом] платит дороже за новые знания. Конечно, такие издержки могут быть оправданными, если продление срока приносит больше знаний (через усиление стимулов для инноваций), но нет никаких свидетельств тому, что такое [реально] происходит – по крайней мере не достаточно, чтобы скомпенсировать возросшие издержки [патентной] защиты. Понимая всё это, нам следует тщательно исследовать уместны ли нынешние сроки защиты прав интеллектуальной собственности и, при необходимости, уменьшить их.

Фасованные сэндвичи без корочки и куркума

Одна простая идея стоит за всеми законами по защите прав интеллектуальной собственности: что новая идея, которой даётся защита, стоит этой защиты. Поэтому все эти законы требуют, чтобы идея была оригинальной (обладала «новизной» и «неочевидностью» на жаргоне специалистов). В абстрактных условиях это может показаться простым и ясным, но на практике применить этот [принцип] гораздо труднее, не в последнюю очередь потому, что инвесторы имеют интерес в том, чтобы понизить планку оригинальности.

Например, как я уже говорил, когда мы обсуждали историю швейцарского патентного права, многие считают, что химические вещества (в противоположность химическим процессам) не патентоспособны [не подлежат патентной защите], потому что те, кто выделил их, не создали ничего оригинального. По этой причине химические и/или фармацевтические вещества нельзя было запатентовать в большинстве богатых стран, таких как Германия, Франция, Швейцария, Япония, Скандинавские страны, вплоть до 1960-1970-х годов. Фармацевтическая продукция оставалась непатентоспособной в Испании и Канаде аж до начала 1990-х гг[187]. До Соглашения по TRIPS, большинство развивающихся стран не выдавали патентов на фармацевтическую продукцию[188]. Большинство стран никогда не выдавали их [за всю свою историю]; другие, такие как Индия и Бразилия отменили патентование фармацевтических продуктов (а Бразилия ещё и патентование процессов), которое у них некогда было[189].

Даже для тех вещей, чью патентоспособность никто не оспаривает, нет однозначного способа рассудить, что есть стоящее [своей патентной защиты] изобретение. К примеру, когда Томас Джефферсон (Thomas Jefferson) являлся патентным комиссаром США (довольно забавно, потому что он был против патентов, подробнее об этом далее), что было частью его должностных обязанностей, как Государственного секретаря, он отказывал патентным заявкам при малейшем к тому поводе. Считается, что число выданных патентов утроилось, поле того как он вышел в отставку со своего поста в кабинете, и тем самым, перестал быть патентным комиссаром. И это, конечно же, не потому, что американцы вдруг стали в три раза изобретательнее.