Тайная история Костагуаны

К вечеру 6 ноября правительство президента Рузвельта уже официально признало Республику Панама, и «Марблхэд», «Вайоминг» и «Конкорд» из Тихоокеанской флотилии США направлялись к Перешейку, чтобы защитить юную страну от реваншистских попыток со стороны Колумбии. Я между тем добыл билет на пароход «Худ», принадлежавший Английской королевской почтовой компании и шедший из Барранкильи в Лондон, из пасти Магдалены во чрево Темзы, и собирался отправиться в путешествие без моей дочери Элоисы. Разве я мог обречь и ее на изгнание и бесприютность? Нет, моя сломленная страна сломала меня изнутри, но Элоиса в свои семнадцать лет имела право на жизнь без сломленности, без добровольного остракизма и призраков изгнания (она ведь, в отличие от меня, была плоть от плоти Колона). Я не мог обеспечить ей такую жизнь. Моя обожаемая Элоиса, если ты читаешь эти строки и прочла предыдущие, значит, ты стала свидетельницей всех тех сил, что берут над нами верх, и, возможно, поняла, на какие крайние меры приходится идти человеку, чтобы эти силы одолеть. Ты слышала, как я говорю про ангелов и горгон, про то, как я отчаянно сражался с ними за право распоряжаться собственной крошечной и банальной жизнью, и, возможно, подтвердишь, что я вел свою личную войну честно, и простишь мне всю жестокость, на которую толкнула меня эта война. И самое главное, ты понимаешь, что для меня не осталось места на пустых землях, откуда мне удалось бежать, на людоедских землях, где я перестал себя узнавать, ибо они перестали принадлежать мне, как может принадлежать родина счастливому человеку со спокойной совестью.

Потом было прибытие в Лондон, встреча с Сантьяго Пересом Трианой, все то, что я, как мог подробно, донес до сведения читателя… Джозеф Конрад вышел из дома № 45 по Авеню-роуд около шести утра, потому что всю ночь слушал мою историю. С годами я восстановил последующие часы: я узнал, что после встречи со мной он направился не в Пент-Фарм, а в дешевую и темную лондонскую квартирку близ Кенсингтон-Хай-стрит, которую снимал вместе с женой и в которой в четыре руки с Фордом Мэдоксом Фордом писал (без всяких усилий) приключенческие романы, призванные вызволить их из бедности. К тому времени, как он попал туда, Джозеф Конрад уже знал, что роман «Ностромо», доставивший ему столько страданий, перестал быть простой историей итальянцев на Карибском море. Нет, роман будет описывать трудное рождение новой страны в трудно рожденной Латинской Америке, рождение, о котором ему только что рассказали – рассказали, несомненно, преувеличивая факты и пятная их тропической магией, ведь эти несчастные люди, не смыслящие в политике, склонны сочинять легенды. Джесси встретила его с плачем: у малыша Бориса весь день была температура тридцать девять, врач не приходил, Борис отказывался есть и пить, в Лондоне ни от кого не дождешься поддержки. Но Конрад не стал ее слушать; он немедленно прошел за не свой письменный стол и, поскольку рассвет не спешил, зажег не свою лампу, а потом начал делать заметки о том, что услышал ночью. На следующий день, после завтрака, показавшегося ему совершенно безвкусным, Конрад принялся вносить новые сведения в рукопись. Он пребывал в крайнем возбуждении: как и Польша, Польша его детства, Польша, за которую умерли его родители, маленькая страна Панама, маленькая провинция, неведомым образом превратившаяся в республику, была пешкой на мировой политической доске, жертвой превосходящих ее сил… «А что скажешь насчет янки-конкистадоров в Панаме? – написал он Каннингему-Грэму незадолго до Рождества. – Прелесть, верно?»

Первая часть «Ностромо» вышла в T.P’s Weekly в январе 1904 года, примерно тогда же, когда Всеобщая компания Панамского межокеанского канала продала все свое имущество Соединенным Штатам, не позволив ни единому представителю Колумбии участвовать в переговорах, и двадцать дней спустя после того, как моя отчаявшаяся страна сделала панамцам униженное предложение: город Панама станет новой столицей Колумбии, если Перешеек вернется в колумбийское владение. Панама воротила нос, словно обиженный любовник (хлопала ресницами, припоминала обидчику старое, уставив руки в боки), а тем временем Сантьяго Перес Триана рассказывал мне, как найти ближайший газетный киоск, и заставлял отсчитать в непонятных монетах, которые пока что совершенно запутывали меня, точную цену выпуска Weekly. После этого он выпроводил меня на улицу, дружески похлопав по спине. «Дорогой Альтамирано, без журнала не возвращайтесь, – сказал он. И добавил, уже серьезнее: – Поздравляю. Вы вошли в память человеческую».

Но нет.

Я не вошел в память человеческую.