Тайная история Костагуаны

Так что в моей жизни установился новый странный распорядок. Днем я бродил по знойным улицам Колона, сопровождая отца, хроникера Перешейка, служа свидетелем свидетелю. Я так часто стал бывать в конторах железнодорожной компании, что они превратились в мой второй дом (вроде бабушкиного, где нам всегда рады и всегда нас накормят). А не менее знойными вечерами я ходил на лекции профессора Мигеля Альтамирано по предмету «Межокеанский канал и будущее человечества». Днем мы заглядывали в белое деревянное здание редакции Star & Herald: отец получал задания, рекомендации или миссии, которые мы тут же отправлялись выполнять; вечером он объяснял мне, почему канал на уровне моря лучше, дешевле и удобнее, чем канал со шлюзами, и почему любой, кто станет утверждать обратное, – враг прогресса. Днем я, мокрый от пота, шел следом за отцом к какому-нибудь машинисту, и мы слушали рассказ, как компания изменила его жизнь, хоть за годы работы на него и нападали столько раз, что и не упомнишь, и в доказательство он показывал нам дюжину еще свежих шрамов от ножевых ранений на торсе («Да вы потрогайте, дон, не стесняйтесь, я же ведь не против»); вечером я в подробностях узнавал, почему Панама – лучшее место для постройки канала, чем Никарагуа, несмотря на то, что экспедиции гринго якобы доказывают обратное («Это они просто Колумбии насолить хотят», – считал отец). Днем… Вечером… Днем… и так далее, и так далее.

Мне неоткуда было об этом знать, но примерно в то же время в Париже, в доме № 164 по бульвару Сен-Жермен, регулярно собирались представители более чем двадцати стран, включая Соединенные Штаты Колумбии. В течение двух недель они занимались тем же самым, чем и мы с отцом колонскими вечерами: обсуждали принципиальную возможность (а также потенциальные трудности и затраты) сооружения канала на уровне моря на Панамском перешейке. Среди именитых выступающих был лейтенант Люсьен Наполеон Бонапарт Уайз, который все еще время от времени застывал как вкопанный поскрести, словно чесоточный пес, укусы панамских москитов и просыпался с криками ужаса, когда в потных снах его навещал очередной инженер, погибший в Дарьенской сельве. Несмотря на провал собственной экспедиции и отсутствие познаний в инженерии, лейтенант Уайз – гладко выбритый и с концессией за подписью Эусторхио Сальгара, надежно упрятанной в карман, – высказал мнение, что Панама – единственное место на земле, способное принять такое исполинское начинание, как межокеанский канал. А канал на уровне моря – единственное решение, способное сделать это начинание успешным. На вопрос о чудовищном русле реки Чагрес, на которой то и дело случались чуть ли не библейские потопы, а судов затонуло столько, словно речь шла о небольшом Бермудском треугольнике, он ответил: «Французскому инженеру незнакомо слово „проблема“». Его речь, поддержанная героическим Фердинандом де Лессепсом, строителем Суэцкого канала, убедила делегатов. Семьдесят восемь из них (причем семьдесят четыре были личными друзьями Лессепса) единодушно проголосовали за проект Уайза.

Последовали многочисленные чествования и банкеты в разных частях Парижа, но одно празднество интересует меня в особенности. В кафе Riche некий Альберто Урданета от имени колумбийской диаспоры устроил невероятно роскошный прием: два оркестра, серебряная посуда и приборы, ливрейный лакей для каждого гостя и даже пара переводчиков, которые передвигались по залу и помогали присутствующим общаться. Поводов было два: годовщина обретения Колумбией независимости и победа Лессепса на конгрессе. Празднество представляло собой квинтэссенцию всего колумбийского и самой Колумбии, страны, где каждый – я имею в виду, буквально каждый – поэт, а кто не поэт, тот оратор. Поэтому звучали стихи и речи. На оборотной стороне меню в золотых виньетках были напечатаны портреты Боливара или Сантандера. Под Боливаром золотыми же буквами шли три стиха, которые, с какой стороны ни посмотришь, более всего походили на политическую мастурбацию, поэтому я считаю возможным их опустить. А под Сантандером находилась следующая жемчужина юношеского стихосложения, строфа, достойная альбома благородной девицы из католической школы:

О дерзновенный и бесстрашный воин!
Ты сбросил гнет неправедной короны,
и, места в Магистрате удостоен,
в курульном кресле ты творил законы.