Тайная история Костагуаны

Пуля из Шамело – Дельвиня проходит сквозь тело Коженёвского, не задев ни одного жизненно важного органа, совершает невероятные зигзаги, чтобы увернуться от артерий, заворачивает на девяносто градусов, желая избежать легких и отсрочить тем самым смерть отчаявшегося юноши. Покрывало и подушка пропитываются кровью, кровь забрызгивает стену и изголовье. Через минуту в комнату войдет Фехт, обнаружит раненого друга, а потом и записную книжку, и отправит дяде Тадеушу знаменитую исчерпывающую телеграмму: «KONRAD BLESSÉ ENVOYEZ ARGENT»[26]. Дядя Тадеуш срочно приедет из Киева в Марсель и по прибытии возьмет на себя все долги – столкнувшись с тем, что кредиторов множество, – а также расходы на лечение. Коженёвский понемногу оправится, а спустя годы, превратив ложь в более или менее надежный источник дохода, начнет лгать и о происхождении раны в груди. Он никогда и никому не откроет истинных обстоятельств, ему не придется этого делать… После смерти дяди Тадеуша и Рихарда Фехта неудачное самоубийство Джозефа Конрада кануло в Лету. Я и сам оказался обманут… В начале 1878 года я страдал от острой боли в груди, но тогда еще не знал о непредсказуемом законе соответствий, связывающих нас с Джозефом Конрадом, а потому поверил в поставленный диагноз «легкая форма пневмонии». Много лет спустя, когда я наконец понял, какие невидимые нити соединяют меня с родственной душой и впервые смог правильно истолковать самые важные события в своей жизни, меня переполнила гордость от того, что страшная боль, сопровождавшаяся сперва сухим, а потом влажным кашлем, а также затруднениями в дыхании и бессонницей, была, оказывается, благородным эхом поединка чести, своего рода участием в рыцарской истории человечества. Правда же, признаюсь, несколько разочаровала меня. В самоубийстве нет ничего благородного. К тому же это не очень-то католический способ расстаться с жизнью. И Коженёвский/Конрад знал об этом. Иначе, господа присяжные читатели, не стал бы свою попытку скрывать.

Предполагаемая пневмония уложила меня в постель на десять недель. Меня знобило, и я не знал и не думал, что другого человека, на другом краю света, тоже знобит в этот самый момент; я исходил по́том, и разве не благоразумнее было отнести это на счет предполагаемой пневмонии, чем искать истоки в метафизическом резонансе с чьим-то далеким по́том? Дни моей предполагаемой пневмонии ассоциируются с пансионом Альтамирано: отец заключил меня у себя дома, похитил, посадил на карантин, поскольку прекрасно знал то, что все кругом повторяли на разные лады: в Панаме, в нездоровой, лихорадочной, заразной Панаме того времени человек, попавший в госпиталь, домой уже не возвращался. «Лег больной, выписался покойник», – такая поговорка, описывавшая суть дела, ходила по Колону на всех языках от английского до папьяменто. Так что дом с белыми стенами и красной крышей, осененный морским ветерком и заботами врача-любителя Мигеля Альтамирано, стал моим маленьким частным санаторием. Моей «Волшебной горой», так сказать. А я, Хуан Касторп, или Ганс Альтамирано, получал в этом санатории многочисленные уроки от своего отца.

Время шло – как обычно пишут в романах.

Упрямо текло себе и текло.

Отец приезжал туда, в место моего то ли уединения, то ли изгнания, и рассказывал, сколько всего потрясающего происходит в целом свете. Необходимое пояснение: под потрясающим мой оптимистичный отец подразумевал все, что касалось и без того вездесущей темы постройки межокеанского канала, а под целым светом – город Колон, город Панаму и лежащий между ними более или менее сухой кусок земли, эту полосу, по которой пролегали железнодорожные пути и которой предстояло вскоре по понятным для читателя причинам стать яблоком раздора для всего Запада. Ничто больше не существовало. Ничто больше не было достойно воспоминаний, а может, и в самом деле в остальном мире ничего не происходило. Например, отец не рассказал мне, что недавно в Баия-Лимон пришел американский военный корабль с вооруженной до зубов командой, намеревавшейся пересечь Перешеек. Не рассказал, что полковник Рикардо Эррера, командир колонского Саперного батальона, заявил, что «не позволит им перемещаться по территории Колумбии таким образом, каким они хотят это сделать», и даже пригрозил гринго, мол, он, если потребуется, «защитит суверенитет Колумбии с оружием в руках». Не рассказал, что командир американцев в конце концов отказался от своей затеи и поехал через Перешеек на поезде, как обычный пассажир. Разумеется, эпизод был незначительный; правда, через несколько лет эта попытка посягнуть на национальное достоинство обрела важность (метафорическую, скажем так, важность), но отец того знать не мог, а потому и меня обрек на незнание.