Тайная любовь княгини

Дружина Оболенского ненамного превосходила рать старицкого князя, и Иван Федорович не сомневался, что на этом клеверном поле найдет свою погибель не только мятежный Андрей, но и многая часть московского воинства. На Руси о старицких дружинниках ходил толк не только как об известных квасниках, но и редкого удальства поединщиках.

— Что делать-то будем? — разгадал печаль князя Шигона-Поджогин.

— Не ведаю, — признался Овчина-Оболенский, понимая, что старицкий князь лучше сгинет безымянным, чем покажет ворогу спину. — Впрочем, есть у меня одна думка. Отправь посыльного в стан Андрея. Скажи, что князь Оболенский слова от государыни-матушки передать ему должен.

— Сделаю, господин.

— Да чтобы полотнище белое не позабыли, а то до середины поля не дойдут.

Андрей Иванович согласился на встречу с Овчиной, но только в собственном лагере. А когда посыльные стали стыдить старицкого князя в недоверии, повелел сорвать с них порты и нагишом усадить на лошадей.

Выслушав пожелания Андрея, Иван Овчина снял с себя броню и молвил:

— Ежели старицкий князь пожелает меня убить, так железо не поможет, а ехать надобно. А ты, Ивашка, — показал он перстом на Шигону, — со мной поедешь.

Андрей Иванович дожидался Овчину в просторном шатре, и когда великокняжеский воевода переступил порог, он только слегка кивнул:

— Будь здоровым, Иван Федорович.

— И ты здравствуй, Андрей Иванович. Неласково ты меня привечаешь, князь. — Воевода терпеливо дождался, когда рынды положат на сундук парчу, и только после этого сел.

— Как же мне быть ласковым с тобой, боярин, ежели ты с дружиной на меня вышел?

— Полно тебе, князь, не для ссоры я прибыл. Вчерась от государыни гонец пришел, так он передал, что Елена Васильевна не держит более на тебя зла и призывает в Москву для пожалования.

— Знаю я ее пожалование. — Андрей брезгливо сморщил губы, будто босой ногой на помет наступил. — Дядьку своего родного тоже все пожаловать хотела, да только сгинул он в Боровицкой башне.

— Не о том ты говоришь, Андрей Иванович. — Оболенский чувствовал, как парча собралась в кривую неудобную складку и сейчас терзала зад. Конюший ругнул в сердцах рынд за нерадивость, приподнялся малость и поправил покрывало. — Ежели желаешь, так клятву тебе дам, что не тронет тебя государыня московская.

— А много ли клятва твоя стоит, ежели ты перед государыней, словно опавший лист, стелешься?

Сглотнул обиду Иван Федорович, но отвечал достойно:

— Не для того я к тебе пришел, Андрей Иванович, чтобы хулу выслушивать. Не желаю, чтобы между нами была сеча. А великая княгиня… ежели я захочу, так она с меня сапоги стаскивать будет! Вот так-то!

— А если я поверю твоей клятве? В вотчину меня отпустишь? Буду я править в Старице, как и раньше?

— Сможешь ехать, куда пожелаешь, препятствия в том чинить тебе на стану. А еще государыню попрошу, чтобы тебя пожаловала.

— Хорошо, — неожиданно согласился старицкий князь. — Целуй крест на правде.

На груди у Ивана Федоровича нашли себе место три креста: серебряный достался от матушки, медный махонький крестик был пожалован князю в стылую январскую пору во младенчестве, а третий, золотой, назывался спасительным.

Вот на нем Овчина и давал клятву.

Воевода распахнул ворот, бережно вытянул распятие, а потом спросил:

— Святая книга найдется, князь?

— А то как же! Или ты думаешь, что здесь нехристи сиживают? Иван Федорович, глянь туда. Под иконой Псалтырь лежит, вот на нем и поклянешься.

Этот драгоценный Псалтырь был византийской работы, и достался он Андрею Ивановичу по духовной грамоте от отца. По Москве гуляла молва, что этот молитвенник принадлежал самому Иоанну Златоусту и на всякую Пасху от него исходит сияние, словно от чела святого. Князь держал его в большом бережении, охраняя от чужого взгляда, и Овчина-Оболенский не сомневался в том, что за минуту до его прихода Андрей читал молитвы из Псалтыря, выпрашивая победу.

Иван Федорович осторожно извлек книгу из деревянного корпуса. Она была перетянута коричневой кожей, потемневшей от времени, и Овчину охватывала дрожь при мысли о том, что сам великий Златоуст переворачивал древние страницы. Ему захотелось расстегнуть крепкие пряжки, чтобы прочитать строчки, которых касался взор святейшего. Но он сумел справиться с волнением и положил руку на гладкую поверхность.

— Клянусь, что ничем не нарушу твою свободу, князь. Клянусь, что буду оберегать тебя от опалы и заступлюсь перед государыней и Боярской Думой. Призываю в свидетели всех святых и тебя, Отец наш небесный. Ежели я нарушу данную клятву… то пусть повылазят мои глаза бесстыжие, а руки отсохнут, как у древа, поваленного молнией. А теперь смотри, князь, крест целую! — И Иван Федорович прижался губами к золотому распятию.

— Крепка клятва, ничего не скажешь, — хмыкнул Андрей Иванович, и трудно было понять, что кроется за кривой улыбкой старицкого князя.

Иван Овчина покидал шатер в благодушии, а когда Андрей старицкий вышел следом, конюший не удержался, спросил:

— Неужно до последнего рубился бы, князь?

— А ты как думал, Иван? — вдруг помрачнел Андрей Иванович. — Мне отступать некуда.