Тайная магия Депресняка

Меф дернул примерзшую дверь. Снега за ночь намело столько, что Меф присвистнул. Большая Дмитровка представляла собой вылизанную ветром снежную равнину. Мефа кто-то окликнул. Он увидел Тухломона. Комиссионер, одетый в тулуп, полулежал в санях. Впряженный в сани олень разрывал мордой снег в поисках гипотетического ягеля. Олень был крупный, широкогрудый и имел то несколько отрешенное выражение морды, которое имеет уважающий себя северный олень.

– Что, нравится? Это олень Клауса, – сказал Тухломон. Слова «Санта» он по определенным причинам технического характера произнести не мог.

– Откуда он у тебя?

– Душещипательная история! Как-то Дед Мороз завязался с Клаусом. Развозя подарки на Аляске (все-таки исконно наша территория!), он подрезал его на троечке вьюжных коней и случайно отбил у оленя рог. Вот тот, правый, видишь? Ну притормозили, ясное дело. Клаус вылез и пошел разбираться. Слово за слово – зацепились. Клаус что-то неуважительно вякнул про Снегурочку, мол, видали мы таких внучек, а Дед Мороз в ответ поинтересовался, какие отношения у Клауса и его гнома. В общем, Клаус ударил слева, а Дед Мороз поднырнул, встретил его в корпус и добавил справа в челюсть. Отличная школа русского бокса! Когда Клаус очухался, Дед Мороз уже уехал, а саночки с оленем, признаться, я увел… Хороши сани, а?

Тухломон говорил это восторженно, ответственно надувал щеки, и именно поэтому Буслаев сильно усомнился, что все сказанное им является истиной хотя бы в далеком приближении. Он давно усвоил, что самые глупые вещи говорятся всегда с самым умным выражением лица. Причем не только Тухломоном.

– Ну что, поскакали? – нетерпеливо спросил Тухломон, когда Меф, чтобы не увязнуть в снегу, одним прыжком перескочил в сани.

– Поскакали! – согласился Меф.

Одно дело – сказать самому, другое дело – услышать. Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен, что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница? Были бы копыта!

– Н-но, залетный! – крикнул Тухломон, щелкая кнутом.

И опять же в единственном числе это прозвучало убого и даже где-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, не устояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручение своего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили по снегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал. Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждая снежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.

Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знаки заиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег, качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично, на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскую пьесу.

– Мы к валькирии? – крикнул Меф в пластилиновое ухо.

Тухломон утвердительно взмахнул кнутом.

– Н-но, пошел, волчий завтрак!.. Три недели выслеживал – выследил-таки!.. От меня не уйдешь! Везде отыщу! Ежели у кого эйдос есть, я просто нюхом чую! Под землей не спрячешься! – говорил Тухломон с самолюбованием.

Мефу, у которого эйдос тоже был на месте, захотелось толкнуть комиссионера ногой в спину и сбросить в сугроб. Возможно, так ему и следовало поступить.

Полчаса спустя Тухломон лихо подвез Мефодия к высокому забору, за которым начинался лес. Здесь он попытался натянуть поводья и остановить оленя извозчицким «тпр-ру!», однако на оленя его «тпр-ру!» подействовало как на неврастеника возбуждающая пилюля. Несколько боком, скосив морду, он продолжал нестись и остановился лишь у самого забора, когда Мефу начинало уже казаться, что он сейчас разобьет сани вдребезги.

– Уф! А я уж было струхнул! – сказал комиссионер, вытирая со лба пластилиновый пот. – Вам теперь через заборчик и все время прямо. Вон то высокое дерево видите? Вам чуток правее надо держаться.

– А ты со мной не пойдешь? – спросил Меф.

Тухломон замотал головой с такой энергией, что захлопали уши.

– Ни в коем случае! Я маленькое, ранимое и хрупкое существо-с. Мне о копье валькирии уколоться никак нельзя-с. Даже единым пальчиком! Вас она, может, еще и помилует, а меня ни в коем разе-с. Без всякого сумления! Уж больно мы жалки-с и ничтожны-с, на ихнее рассуждение! – кривлялся Тухломон и пакостно улыбался, показывая проеденные зубки.

Меф спрыгнул с саней, отошел на пару шагов и обернулся. Тухломон уже исчез, мало заботясь о судьбе оленя. Олень постоял немного, лизнул забор, ткнулся мордой в снег и тоже пропал, оставив неясный запах задохнувшейся кислой капусты.

«И этот туда же!» – подумал Мефодий разочарованно.

Перед тем как лезть через забор, Меф купил в утопающем в снегу киоске бутылку воды. После общения с Тухломоном ему хотелось прополоскать рот. Мефа кто-то окликнул. Он оглянулся. На автомобильной шине сидел заросший бомж в женской дубленке, грязной настолько, что ее начальный цвет был неопределим.