Тайная мать

– Гарри… был братом Сэма, – говорит Фишер. – Он был вашим вторым ребенком. Он есть ваш второй ребенок. Я сделал ужасную вещь, знаю. Мне нет оправданий. Но тогда я говорил себе, что ведь у вас уже есть один здоровый малыш. Я говорил себе, что делаю это ради Лиз, чтобы уберечь ее от горя. Она бы не смогла с этим жить… Мне жаль, мне так ужасно жаль…

– Уберечь ее от горя? – еле слышно шепчу я себе. – А я? Как же мое горе?

Доктор продолжает твердить, как ему жаль. Надо же, сотворил такую кошмарную вещь, а извиняется так, словно взял последний кусок пирога с тарелки, или машину мне поцарапал, или случайно толкнул меня своей тележкой в супермаркете!..

– За такое одним извинением не отделаешься, – вырывается у меня. – Нельзя просто взять и получить прощение за то, что вы взяли и подменили моего здорового, дышащего малыша на вашу мертвую дочку.

Но Фишер все твердит одни и те же слова, снова и снова:

– Мне жаль. Мне очень, очень жаль.

– Прекратите! – кричу я. – Хватит извиняться. Хватит!

Он на минуту умолкает, но почти тут же снова открывает рот и продолжает говорить, объяснять, не замечая, что каждым своим словом разбирает мою жизнь по винтику.

– Моя жена ничего не знала, – торопливо рассказывает он. – Она думала, что Гарри наш собственный. Она и любила его так, словно он был наш. И я тоже. Я похоронил правду глубоко в своем сердце. Но у правды всегда бывают неудобные, острые края. И они резали меня изнутри. День за днем.

Мне хочется заорать ему, что я в точности знаю, как именно режут человека изнутри эти беспощадные края-лезвия. Но я заставила себя молчать. Молчать и слушать. Признания лились у Фишера изо рта, как непрерывный поток вирусов, инфицируя нас.

– Когда моей жене поставили диагноз – последняя стадия рака, – что-то как будто нашло на меня. Откровение. Я подумал, если не скажу ей про Гарри сейчас, то у меня никогда не будет другого шанса. И я признался. Рассказал ей обо всем, что сделал тогда. Она была потрясена. Шокирована. Раздавлена. Она умерла, презирая меня. И имела на это полное право. Вот что я с ней сделал. А ведь я всегда хотел быть только врачом. Помогать людям. И вот что из этого вышло… – Голос доктора срывается, он роняет голову в ладони.

Теперь, когда я знаю всю правду, она словно вытягивает силы из моего тела, и я ложусь на пол, щекой к доскам, подгибаю колени и подтягиваю их к животу. Правда проникает в каждую клеточку моего тела, как яд, выпущенный под кожу из шприца. У меня не осталось слов, одни слезы. Осознание того, что со мной произошло, наполняет меня горечью, подобно тому, как запах полыни наполняет горечью нос. Как много я потеряла… Как многого меня лишили… Горя по умершей дочери, которая не была моей. Опустошения после смерти Сэма. Состояния бездетного материнства. Всего. Всего, что так трудно было перенести, особенно теперь, когда я знаю, что переносить это было вовсе не нужно.

Но с другой стороны, разве я не поняла это с самого начала? С того дня, когда Гарри появился в моей кухне и я увидела такие знакомые темные кудряшки и глаза, точную копию глаз моего покойного сынишки…

Поняла. В глубине души я поняла все сразу.

Оно, это знание, толкало меня вперед все последние дни. Гнало к цели, несмотря на риск потерять то, что у меня еще осталось. Это знание лежит в основе моего существа: это материнский инстинкт.

– Мне очень жаль, – точно заведенный, твердит сквозь слезы Фишер. – Мне очень, очень жаль.

Какой-то рев заставляет меня подняться – это Скотт налетает на Джеймса, хватает его за джемпер и вздергивает над полом. Стоя на коленях, я вижу, как от его удара кулаком в лицо у врача лопается губа. Кровь хлещет из нее, брызжет на пол. Доктор слишком поздно вскидывает руки и не успевает защититься. Отбиваться он и не пытается. Только прикрывается руками и терпит.

– Я тебя убью! – ревет Скотт, снова занося кулак и нанося ему удар в челюсть. – Убью тебя на хрен, ты, гребаный кусок дерьма!

Он и впрямь его сейчас прикончит.

– Скотт! – кричу я. – Перестань, Скотт, пожалуйста, перестань!

– Он разбил нашу жизнь, Тесс! – кричит он в ответ, и его неутомимый кулак взлетает снова. – Он все у нас забрал! Все. – Новый удар оказывается таким же зубодробительным, как и два прежних. За ним следует еще удар, и еще. – Его убить мало за то, что он сделал.

– Скотт! – воплю я. – Пожалуйста, остановись! Подумай о Гарри!

Наверное, он меня услышал, потому что очередной удар оказывается не такой силы, как предыдущие. А следующий уже и ударом-то не назовешь. Наконец муж отворачивается от Фишера, чье лицо теперь похоже на кровавую маску со светлыми дорожками от слез и соплей. Лицо самого Скотта побелело от горя. Подозреваю, что и на моем лице написано сейчас то же самое.

Я раскрываю мужу объятия, и он, шатаясь, точно пьяный, прижимается ко мне. Мы обнимаем друг друга так крепко, что становится больно. Физическая боль на миг вытесняет другую. Раны, которые вызывают ее, так глубоки, что я сомневаюсь, настанет ли когда-нибудь время, когда они затянутся полностью.

Как вдруг меня осеняет: Гарри – мой сын. Он жив. Он здесь, в этом доме.