Тайная река

У Торнхилла кончилось терпение – надо же, сидит как камень. Когда он сам голодал, никто не предлагал ему такие вкусности, которые ждут этот мешок с костями у него на кухне, – свежий хлеб, испеченный из его собственной пшеницы, солонина, приготовленная из его собственных свиней, яйца, хрустящая зеленая капуста, чай и сахару сколько хочешь. «Клянусь богом, приятель, я б на твоем месте пошел, – голос у него звучал убедительно, голос доброго человека. – Много еды, отличной еды, приятель, – он наклонился, взял Джека за руку, чтобы поднять. – Пойдем, давай».

Прикосновение пробудило Джека к жизни. «Нет», – сказал он.

Торнхилл впервые услышал, как тот произносит английское слово.

Джек сильно шлепнул ладонью по земле, поднялось и уплыло облачко пыли. «Мое, – произнес он. – Мое место». Он провел по пыльной земле рукой, оставив на ней шрам, похожий на тот, что у него на голове. «Я здесь сижу». Лицо его снова закаменело, он уставился в огонь. Порыв ветра прошелестел в дереве над их головами, потом все стихло. В костре зашипела, запела тоненьким голоском сырая ветка.

Торнхилл почувствовал острую боль. Вряд ли кто трудился усерднее, чем он, и он был вознагражден за свои труды. У него имелось около тысячи фунтов наличными, три сотни акров земли, владение которой подтверждено бумагами, этот замечательный дом со львами на воротных столбах. Его дети носили ботинки, и в доме никогда не переводился лучший дарджилинг. Он имеет полное право утверждать, что у него есть все, что человеку нужно.

И все равно, когда он смотрел на поглаживающую землю руку Джека, он понимал: есть что-то, чего он никогда не сможет получить – место, которое изначально было частью и его плоти, и его души. Не было такого места в этом мире, куда он мог бы возвращаться и возвращаться, как возвращался Джек, просто для того, чтобы ощутить его под собой.

Как будто сама почва дарила утешение.

В нем вскипел гнев, и он крикнул: «Ну и мерзавец же ты тогда, Джек, можешь здесь подыхать от голода, удачи тебе!» И ушел, не оглядываясь. В конце концов, он сделал все, и даже больше. Мог ведь пристрелить его, как пристрелили бы другие, или отхлестать плеткой, или спустить собак. Все, он умывает руки. Если этот чернозадый голодает, так в том его, Уильяма Торнхилла, вины нет.

После этого он время от времени видел дымок, но больше туда никогда не ходил.

• • •

Под вечер он всегда сидел на своем любимом месте на веранде с подзорной трубой в руках и любовался алыми и золотыми отблесками заката на утесах. Там ему сделали скамейку, не особо удобную – обыкновенную деревянную скамейку, но она его полностью устраивала. Девлин приносил ему на серебряном подносе мадеру и сигару. Он смотрел на тополя, которые раскачивал вечерний ветерок, на розы и сирень, в вечернем свете казавшиеся зеленее, чем днем. Вот его стена. Вот его жена в шелковом платье от Эрмитиджа, стоившем двадцать две гинеи, прогуливается по дорожкам. Он слышал мычание своего стада, ждавшего дойки, и крики работников, загонявших стадо в хлев. Чувствовал запах качественного навоза, доносившегося из конюшни позади дома. Сам-то он никогда верхом не ездил, но постарался, чтобы его дети научились сидеть в седле не хуже благородных.

Когда он оглядывал свое имение, то вполне мог вообразить, что все это находится где-то в Англии. Каменная кладка стены так сверкала в солнечном свете, что глазам больно делалось. Четырехугольная, недвижимая, она была подобна величавому аккорду, звучащему посреди этой взъерошенной земли. Ради этого он трудился. Ради этого лежал без сна, планируя и высчитывая, ради этого надрывал сердце греблей и тяжестями, и вот она, поднесенная ему, словно мадера, хорошая жизнь.

Но там, за стеной и за серебряным подносом, существовал совсем другой мир, в котором за ним, выжидая, наблюдали утесы. Над розами и всем таким прочим вздымался лес. Свист ветра в казуаринах, прямые стебли камышей и тростника, жесткое синее небо – оттого, что Уильям Торнхилл окружил стеной кусочек Нового Южного Уэльса, с ними ничего не сделалось.

Он смотрел, как Сэл вышла из сада, чтобы, как обычно, навестить тополя, теперь уже выросшие настолько, что их ветви смыкались у нее над головой. Она повернулась, чтобы посмотреть на драму света и тени, разыгрывавшуюся на утесах. Взглянула на него, и лицо ее смягчилось. Кожа ее в безжалостном свете потускнела, стали четче видны морщины, но улыбка осталась такой же, какой была на Темзе.

«Все высматриваешь?» – спросила она и присела рядом с ним на скамью. Он чувствовал своей ногой ее ногу, теплую, основательную, это всегда его успокаивало. Они молчали. Иногда ему казалось, что их тела способны разговаривать друг с другом даже тогда, когда сами они говорить не могли. Потом сказала: «Будешь продолжать вот так, Уилл, и дело кончится очками». Он не ответил. Он подумал, что она знает, что он высматривает, но хочет, чтобы он сказал вслух.

И вдруг она сказала: «Ты знаешь, Уилл, когда я была маленькой, я думала, что ты такой чудесный!»