– Мы здесь все дураки, мы, европейцы. Зачем мы тащим за собой этот хвост нашей дорогостоящей культуры, которая здешней жизни не выдерживает? Почему мы не живем здесь в прохладных бамбуковых домишках и не спим на циновках? Почему не одеваемся в простые платья из батика, не украшаем себя просто слендангом через плечо и цветком в волосах? Вся эта ваша культура, стремление разбогатеть – это европейские представления о жизни, и со временем краха не избежать. Все наше делопроизводство в жару слишком утомительно. Почему – уж если мы так хотим здесь жить – мы не живем просто и не сажаем рис и не довольствуемся малым?
– Ты говоришь как женщина, – усмехнулся он.
– Возможно, – сказала она. – Я говорю наполовину в шутку. Но я определенно чувствую здесь какую-то силу, направленную против меня, против моих европейских привычек. Мне здесь часто бывает страшно. Я здесь постоянно чувствую… как будто я еще немного – и должна буду подчиниться… не знаю чему – чему-то, что идет из земли: силе природы, тайне души местного населения, которого я не знаю… Особенно мне страшно по ночам.
– У тебя шалят нервы, – сказал он с нежностью.
– Быть может, – ответила она вяло, видя, что он ее не понимает, и чувствуя себя слишком усталой, чтобы продолжить объяснения. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Спиритические сеансы – вот уж странная штука.
– Да, – ответил он.
– В прошлый раз, когда мы разговаривали со столом втроем – Ида, ты и я…
– Да, это было очень странно.
– А помнишь самый первый раз? Адди де Люси мефрау ван Аудейк… Сейчас уже похоже, что стол сказал тогда правду. К тому же восстание… Выходит, стол его предсказал.
– Может это мы бессознательно сами себе внушили?
– Не знаю. Но только подумай, ведь никто из нас не жульничал, и стол правда стучал ножкой и разговаривал с нами, и ведь знал алфавит.
– Но такими вещами, по-моему, не следует чересчур увлекаться, Ева.
– Согласна. Я этого не понимаю. И все же мне надоел и спиритизм. Вот так вот человек и привыкает к необъяснимому.
– Все на свете необъяснимо…
– Да… и при этом банально.
– Ну что ты, Ева, – сказал он, с упреком и со смехом.
– Я сдаюсь. Впредь буду только смотреть на дождь и качаться в кресле-качалке.
– Раньше ты умела видеть в моей стране красоту.
– В твоей стране? Из которой ты бы с радостью завтра же уехал, чтобы посетить Парижскую выставку.
– Но я же ничего на свете не видел.
– Какой ты сегодня кроткий.
– Нет, грустный, из-за тебя.
– Не стоит того.
– Поиграй, пожалуйста, еще на рояле.
– Хорошо, а ты выпей настойки. Налей себе сам. Я буду играть на моем расстроенном рояле, и его звуки будут гармонировать с моей душой, тоже расстроенной…
Она вернулась в среднюю галерею и стала играть из «Парсифаля». Он остался в передней галерее и слушал оттуда. Дождь неистовствовал. Сад был залит водой. От мощного удара грома мир, казалось, раскололся на части. Природа явилась во всем своем всемогуществе, и два человека в напитанном влагой доме были малы, его любовь – ничто, ее тоска – ничто, а мистическая музыка Грааля звучала детской песенкой по сравнению с мистикой громовых раскатов: казалось, это сам рок в сопровождении божественных цимбал проплывает над тонущими во всемирном потопе людьми.
II