Тайная сторона Игры

Некогда ему копать ни глубоко, ни широко. Ему искать нужно. Три эшелона хлеба. Около ста вагонов. Много тысяч пудов. Конечно, Москве эти тысячи пудов на один зубок, но ведь не для того воруют, чтобы каждому по два фунта раздать. И не раздать вовсе, а продать. По диким ценам голодной зимы. Но — и не раздают, и не продают. А эшелоны — не злато, не бриллианты, в подпол не зароешь.

Или — зароешь?

Арехин слышал, как ходил по своему кабинету товарищ Оболикшто, как брал в руку телефонную трубку и опять вешал на рычаг, не зная, кому телефонировать и зачем телефонировать. Жужжать, как сейчас модно говорить. Но, наверное, не приживется, слишком смешно: «Мне сейчас нажужжал товарищ Ленин по поводу рабкрина, и я тут же пережужжал Вам, дорогой Аведикт Лукьянович».

Нет, вместо зуммеров поставят звонки, да поголосистее, и тогда будут говорить «Звонить». Тоже глупо, но звонко, а звонкую глупость приемлют охотнее, особенно молодёжь. Она и начнет стишки сочинять, песенки: позвони мне, позвони…

Всё. Отдохнул. Пора и за дело. Вон и тёзка Он землю топчет.

На улице шёл снег — редкий, величавый, рождественский. Арехин поднял руку, и пара вороных подбежала к крыльцу. Добрые кони. Сытые ещё. Гладкие. Ну, если Сигизмунд Викентьевич не солгал, быть им сытыми и дальше. А он не солгал, не такой человек Сигизмунд Викентьевич, чтобы лгать из-за меры-другой овса, когда своя шея в опасности.

Кучер ловко соскочил с козел, откинул полу, веничком обмел снег. Печка-ногогрейка топится, что ещё нужно?

— Фонари включить, Александр Александрович?

— Не стоит. Поедем медленно, надеясь на луну.

— Куда?

— Куда и прежде собирались.

— Ага, понял, — кучер вернулся на козлы. Вот как говорим, обиняками, чтобы не упомянуть всуе страшный адрес.

От Муса до Чека как от пули до штыка. Не понять, далеко, нет. Скорее таки, нет. Потому что вот она — Чека. Соседи, можно сказать.

Кучер подъехал к парадному ходу, но Арехин поправил — нам к левому.

Кучер бы и перекрестился, да никак — кнут и вожжи мешают.

У левого хода горела маленькая, пятисвечовая лампочка. Не сколько ради света, сколько для понятия — в Чека не спят, и с током всё в порядке. Непонятному, конечно, всё рано, но понятливые начинали раскаиваться и сознаваться уже на пороге.

Арехин сошёл на снег, умеренно истоптанный, кое-где в кровавых плевках — это в горячке кто-то вздумал отбиваться. За ним соскочил и тёзка Он, неодобрительно огляделся:

— Неуют.

— Неуют, неуют, — подхватил часовой, — кулаком по рылу бьют, раз дадут и два дадут, а потом в Чека ведут.

— Весело, — оценил Арехин. — Сам сочинил?

— Сам! — ответил часовой и только затем поинтересовался: — А вы, наверное, товарищ Арехин и есть?

Вот она, слава! Иные всю жизнь за ней гоняются, а тут сама пришла, вцепилась острыми зубами в икру и грызет, грызет неотступно.

— Мне дежурный передал, гляди, Петька — меня Петькой кличут, — гляди, Петька, в оба. Сейчас сам Арехин приедет на паре вороных. Откуда, спрашиваю, знаешь. Да вся Москва, говорит, этих вороных обязана знать. Вороные эти лихого ездока возят, чуть не по нём — пулю в лоб каждому, хоть сам-три, хоть сам-семь.

Ага. Эхо светящихся попрыгунчиков.

— Мало ли вороных по Москве?

— Таких — лощёных, сытых, смелых — почитай, только что у вас.

— Ну, а насчет того, что я еду сюда, откуда дежурный узнал?

— Вот и я про то спросил, а он отвечает — сам товарищ Дзержинский телефонировал. Велено любое ваше приказание исполнять.

— Так таки и любое?

— Совершенно! Прикажите застрелиться — исполню!

— Ну, с этим погодим. Пойдем пока вовнутрь, к дежурному.

Внутри Чека от МУСа отличалась, как Большой театр — от Малого. Если в Малом больше говорили, то здесь — кричали. Орали то есть. На все голоса. И дискантом, и басом.

— Что это они у вас… так? — спросил Орехин.

— Работаем, — коротко ответил часовой. Нет не часовой, часовой бы пост не оставил, скорее — вестовой. А кто, впрочем, знает, как тут у них устроено.

Где-то вдали завопили особенно пронзительно.

— Наш человечек, — сказал часовой. — С ним дежурный следователь разбирается. Немножечко разогреть решил к вашему приезду.

Они спустились на три пролета вниз. Пролёты средние — меньше, чем на полноценный этаж, но много больше, чем на пол-этажа. Всюду светили маленькие тусклые лампочки, а на стенах в особых настенных подсвечниках держались наготове и свечи — на всякий случай.

Двое чекистов тащили за руки женщину. Та и ногами не перебирала, висела на руках.

— Видите, работы сколько, — часовой дружески кивнул коллегам.

У крепкой, дубовой двери он остановился, постучал.

— Ну? — раздалось изнутри.

— Признанье гну, — отворяя дверь, сказал часовой.

Дежурный следователь всем видом показывал, как он рад Александру Александровичу. Улыбался, он, впрочем, тёзке Он — у тёзки и наган на поясе, и куртка кожаная, и буденовка, а Арехин что — типичный шпак.

— Подозреваемые задержаны, — голос у дежурного слегка тянулся. — Главный подозреваемый признался во всем.

— В чем именно?

— Что самочинно покинул вверенный эшелон, то же приказал и охране, оставив ценный груз на произвол каких-то проходимцев.