Тайная сторона Игры

– Неужели… Неужели это ваше авто? – устроясь, а более успокоясь, спросил Оболикшто.

– Нет. Одолжил на время, – без подробностей ответил Арехин. – К дому купца Красинкова, – сказал он в переговорную трубку, нисколько не сомневаясь, что шоферу адрес известен.

Лютов присел на откидном кресле напротив, не решаясь стеснить Арехина и Оболикшто, хотя места хватало. На другом откидном примостился и неизвестный.

«паккард» тронулся аккуратно, едва заметно, но спустя несколько мгновений никакой лихач на дутиках не угнался бы за ним. Техника!

– Тут вот в чем дело, товарищ Арехин, – Оболикшто приободрился и дал понять, что его нисколько не подавляет великолепие «паккарда». – Бандитизм сейчас, конечно, большой. Большой, но в общем-то понятный. Классовая ненависть, нехватки, мало ли что. И убить могут запросто ради сапог, часов, куска хлеба даже. Квартиры грабят, случается. Иногда с озорством.

Но последнее время кто-то совсем с цепи сорвался. Не просто убьет, а непонятно. Все в квартире на месте, ничего не взято, даже то, что на виду, и что спрятано, тоже цело – золото, мануфактура, да мало ли какого добра у людей осталось. Только в убитом – или убитой, он не выбирает, – крови в теле почти не остается. И обязательно головы нет. Аккуратно так отрезана, силы убийца невероятной, и инструмент имеет острейший, вроде глотины, не иначе.

– Глотины?

– Ну да, что французских буржуев глотала, королей всяких, принцесс, графьев. Острая, саморубная. Чик – и граф без головы. Понятная для народа агитация. Только глотина большая была, с комод, и высокая, не утаишь. Здесь же маленькое орудие. Может, сабелька острейшая. Потому как опрашивали людей – никто ничего необычного не видел.

«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.

– Он самый, – сказал неизвестный.

Неспешно вылезли из автомобиля. Не сколько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.

Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину, им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомуправ, не меньше.

Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.

Лестница, на удивление, оказалась не загаженной, видно, убирали. Алехин в сумерках (наконец-то!) разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.

Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считали обыкновенным, даже приятельским разговором.

Зато не стреляют.

Поднявшись, постояли – собраться с мыслями. Отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…

– Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… – неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он – человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.

– Откуда же взялась эта тысяча душ?

– Уплотняемся, – жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный, и, спохватившись, добавил: – Я – Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница.... Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших, – тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его тоже невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.

Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.

– До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, – объяснил Петрушенко.

Чуть дальше, у третьей двери сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на паре табуретов, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.

– Никто, значит, не входил и никто, это самое… не выходил! – доложил дворник.

– А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? – поинтересовался Арехин.

Дворник смешался, закашлялся.

– Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, – наконец, ответил он.

– Ну, никто, значит, никто, – примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.

– Она была открыта? – спросил он дворника.

Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:

– Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла – и зашла.

– Зашли, и… —

– И увидела Лизавету. Она…Она лежала рядом с креслом у окна. Я разу вышла и позвала людей.

– Закричали?