Тайная вечеря

В этом не было ничего удивительного. Пока я благодарил брата Александра за его заботу и возносил заслуженную хвалу монастырской стряпне, я вспомнил о том, что еще в Вифании решил, что эти стихи взяты не из евангельских текстов. Да и вообще, их невозможно было соотнести ни с сочинениями Платона, ни с кем-либо из классиков, и уж тем более они не имели ничего общего с писаниями отцов Церкви или книгами канонического права. Эти семь строк пренебрегали простейшими правилами шифрования, используемыми кардиналами, епископами, приорами и настоятелями. Служители церкви шифровали почти всю свою переписку на территории папских государств, опасаясь шпионажа. Очень редко можно было прочесть хоть одну фразу. Письма переводились с официально принятой латыни на некий жаргон — беспорядочный набор согласных и чисел. Это достигалось путем искусных подстановок, трафареты для которых изобрел мой любимый Леон Баттиста Альберти. Как правило, трафареты представляли собой несколько дисков, наложенных друг на друга, на краях которых располагались буквы. Пройдя краткий инструктаж и приобретя некоторую сноровку, было нетрудно зашифровать любое послание путем замены букв внешнего диска буквами внутреннего.

В подобных предосторожностях была своя логика: курия настолько боялась разоблачений со стороны ненавистных ей дворян или со стороны придворных, против которых она плела бесконечные интриги, что Вифания очень быстро превратилась в абсолютно необходимый для управления Церковью инструмент. Но как объяснить все это Александру? Как сознаться, что мучающий меня ключ является производной хорошо известных мне методов шифрования и что именно поэтому эта задача завладела всеми моими мыслями?

Нет. Oculos ejus dinumera не относится к числу задач, которые можно легко объяснить человеку, не разбирающемуся в секретных кодах.

— Позвольте осведомиться, о чем это вы так задумались, падре Лейр? Я начинаю подозревать, что вы меня совсем не замечаете.

Брат Александр тянул меня за рукав сутаны в сторону спален, расположенных где-то по ту сторону тускло освещенных коридоров монастыря.

— Теперь, когда вы поели, вам лучше отдохнуть до начала мессы, — отеческим тоном приговаривал он, что странным образом сочеталось с насмешливой гримасой, которой он меня постоянно удостаивал с момента нашей первой встречи. — Я вас разбужу до рассвета, и вы мне расскажете, чем вы вообще занимаетесь. Договорились?

Я неохотно согласился.

В келье царил могильный холод, поэтому ложиться в сырую и жесткую постель привлекало меня еще меньше, чем бодрствовать. Я попросил библиотекаря зажечь и оставить на столе свечу. Мы условились встретиться на рассвете в галерее монастырской больницы, чтобы обсудить кое-что. Не то чтобы меня привлекала идея делиться деталями моей работы с кем бы то ни было. Но я еще не засвидетельствовал свое почтение приору Санта Мария, и внутреннее чутье подсказывало мне, что брат Александр, несмотря на свою неопытность по части головоломок, мог пригодиться в этом непростом деле.

Не раздеваясь, я упал на кровать и укрылся единственным одеялом. Уставившись на побеленный деревянный потолок, я вновь принялся ломать голову над своими зашифрованными стихами. Меня преследовало чувство, что я что-то упустил. Какую-то простую до абсурдности, но основополагающую деталь. Сна у меня не было ни в одном глазу, поэтому я перебрал все, что мне было известно об этих строках. Если мои суждения верны, а рассудок в столь поздний час продолжал повиноваться, было ясно, что имя нашего анонимного информатора или его число было скрыто в двух первых строках.

Это была занятная игра. У некоторых иудейских слов помимо значения была еще определяющая, которая дополняла его смысл. Последующие два доминиканских девиза указывали, что автор писем был проповедником. В этом я был почти уверен. Но как насчет предыдущих фраз?

Сосчитайте его глаза,
но не смотрите ему в лицо.
Число моего имени
обнаружите у него на боку.

Глаза, лицо, число, имя, бок...

Вокруг царил полумрак, рассудок начинал мне изменять от переутомления, когда я вдруг понял. Возможно, меня ждал очередной тупик, но вдруг проблема с числом имени мне показалась не такой бессмысленной, как прежде. Я вспомнил слово гематрия — им иудеи обозначали дисциплину, наделявшую каждую букву алфавита числовым значением. Иоанн в своем Апокалипсисе использовал ее виртуозно, сказав: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Три шестерки действительно имели отношение к самому жестокому из всех людей своего времени — Нерону Цезарю, сумма букв имени которого и давала это ужасное трехзначное число. А что, если Прорицатель — крещеный иудей? Что, если он опасается преследования и именно поэтому и скрывает свою личность? Кто из монахов Санта Мария мог знать, что Святой Иоанн был посвящен в искусство гематрия и смел указать на Нерона, не подвергая опасности свою жизнь?