Тайная жизнь моего мужа

Разжав объятия, он мягко, по-отечески заключил в ладони мое лицо и пробормотал:

— Лена, Лена… как мне тебя не хватало…

А после шагнул назад и с врожденным чувством собственного достоинства, читавшемся в каждом его движении и жесте, опустился в кресло рядом с роялем. Чинно положив руки на подлокотники, он прикрыл глаза и попросил:

— Лена, сыграй мне еще. Я так люблю, когда ты играешь…

Я нерешительно помедлила, не зная, как поступить. Он принимал меня за другого человека, но не хотел слушать возражений. Лишь сидел в кресле все так же, расслабленно и невозмутимо, и молча ждал.

— Что сыграть? — наконец спросила я, неловко присаживаясь за рояль.

В конце концов, наверно, не будет большой беды, если я удовлетворю его прихоть.

— Что хочешь, Лена…

Он произнес это почти шепотом. Я поднесла руки к клавишам и, в свою очередь прикрыв глаза, позволила подсознанию сделать за меня выбор.

Срываясь с кончиков моих пальцев, по комнате медленно поплыли первые ноты песни Фрэнка Синатры «My way».

Я заиграла, отдаваясь лишь своим ощущениям, не думая в этот момент ни о чем. Бессмертная мелодия — нежная, вдумчивая, чуть меланхоличная поначалу, владела мной, владела всем моим существом. Это была исповедь — очень личная, очень честная, с нотами горечи и вместе с тем — гордости за все прожитое. История, которая у каждого была своя.

Я играла самозабвенно, до боли в сердце и дрожи пальцев. И когда в конце мелодия набрала мощь, уходя в надрыв, и каждый звук оглушительным криком тоски бился о стены комнаты, я умирала и возрождалась вместе с ней.

Поставив финальную точку — прекрасную в своей тихой грусти, я прерывисто выдохнула. Отняла подрагивающие руки от рояля и обернулась к своему единственному слушателю.

Он плакал. Слезы текли по морщинистым щекам, плечи подрагивали от беззвучных рыданий. Испугавшись, я подскочила на ноги и склонилась над ним.

— Что с вами? — поинтересовалась, мягко касаясь его ладони.

Он с видимым трудом разлепил пересохшие губы и, неожиданно схватив меня за руку, с отчаянием пробормотал:

— Я так и не сказал ему… я должен был ему сказать!..

— Кому? Что? — машинально спросила я.

Старик резко распахнул глаза и посмотрел на меня совсем иначе — так, словно увидел впервые. Его пальцы нервно дернули манжеты пиджака и капризным, недовольным тоном он произнес:

— Мои запонки! Кто опять взял мои запонки?!

Пугающая, страшная догадка шевельнулась в моей голове, отозвавшись резкой болью в сердце. Я беспомощно посмотрела на дверь и словно разряд молнии прошил тело, когда мой взгляд встретился с льдисто-голубыми глазами.

Сколько он вот так, незаметно, простоял здесь? По его привычно невозмутимому лицу ничего невозможно было прочесть, но взгляд… на миг мне показалось, что этот вечный лед дал трещину, но Эмиль так быстро отвел глаза, что я не могла быть уверена, что мне это не померещилось.

Широким, решительным шагом он направился к нам, на ходу выкрикнув:

— Мария!

— Мои запонки! — упрямо повторил мужчина, продолжая дергать свои манжеты. — Кто-то украл мои запонки!

— Запонки найдутся, — произнес Эмиль так спокойно, что стало ясно — подобные сцены для него были не в новинку.

— Что такое? — запыхавшись, в гостиную ворвалась незнакомая женщина лет, должно быть, пятидесяти или около того.

— Уведите его, пожалуйста, — коротко попросил Эмиль.

— Опять запонки? — обреченно поинтересовалась она в ответ.

— Найдите их, прошу вас.

— Ладно, — вздохнула женщина, сердито подбоченившись, — но только потому, что вы попросили! А завтра…

— Да, я помню, — перебил ее Эмиль.

Когда продолжавшего ворчать старика наконец удалось вывести из комнаты, Эмиль повернулся ко мне и сказал:

— Извините, Вероника, если он побеспокоил вас.

— Вовсе нет, — ответила я рассеянно, все еще находясь под впечатлением от угнетающего зрелища. — Это… ваш отец? — рискнула спросить следом.

— Да, — ограничился Эмиль коротким ответом.

От дальнейшего диалога нас спас звонок его телефона. Отойдя от меня на некоторое расстояние, Эмиль ответил:

— Да? Да, я звонил. Да, просил.

Он снова, как и в машине, молча, не перебивая, выслушал то, что ему говорили, после чего подытожил:

— Отлично. Завтра я его привезу.

Дурное чувство сковало мою грудную клетку. Я знала, что лезу не в свое дело, прекрасно сознавала, что не должна этого делать и все же…

Не удержавшись, спросила, когда Эмиль закончил разговор:

— Простите, я знаю, что меня это не касается, но… вы собираетесь перевезти куда-то своего отца?

Мне до глухого отчаяния хотелось, чтобы он сейчас сказал «нет». Но во взгляде, вновь переключившемся на меня, сверкнул уже знакомый даже не лед — металл.

— Вы правы, вас это не касается, Вероника, — сухо заметил он. — Но да, завтра я отвезу его в специальное учреждение.

У меня похолодели внутренности, а зубы сжались сами собой до дикой боли.

Я понимала, что нужно просто замолчать и не лезть во все это. Но воспоминание о том, как несчастный старик плакал, когда я играла «My way», не оставило мне ни малейшего шанса на то, чтобы не вмешиваться.