Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

Эта кара, помешавшая мне видеть комету, оставалась одной из самых нестерпимых обид моей жизни. Я так ревел, что потерял голос. Родителей это привело в полный ужас. Я понял, что подобные вещи можно использовать как военную хитрость — и не раз в дальнейшем пугал отца, зная, что он не устоит. Однажды, подавившись рыбьей косточкой, я бросился вон из столовой, надрывно кашляя и заходясь в судорогах. Мне и в самом деле было плохо, но с каким-то тайным удовольствием я преувеличивал и кашель, и судороги, безошибочно зная, чем привлечь к себе внимание растревоженной семьи.

Примерно в те же дни, как-то после полудня к нам домой явился доктор, чтобы проколоть ушки моей сестренки. Я полюбил ее еще нежнее с тех пор, как ударил ногой. Предстоящая операция казалось мне ужасно жестокой, и я решил помешать ей во что бы то ни стало.

Дождался, пока доктор сядет и водрузит на нос очки, собираясь начать работу… Тут я внезапно вломился в комнату, где меня никто не ждал, и веничком для пыли исхлестал доктору все лицо. Бедняга заплакал от боли и, опираясь на плечо моего отца, заковылял к выходу, сказав прерывающимся от рыданий голосом: «Никогда не думал, что он способен на такое, а я его так любил!» С того дня я полюбил болеть, чтобы над моей кроваткой как можно чаще склонялся старик, которого я довел до слез.

Снова в Камбриле, приблизительно и пять лет. Я на прогулке с тремя хорошенькими дамами. Одна из них мне особенно мила. Она носит широкополую шляпу с вуалью, закрывающей лицо. К тому же берет меня за руку — и это меня волнует. Гуляя, мы доходим до уединенного уголка поля, и мои дамы начинают пересмеиваться и перешептываться между собой, намекая на кой-какие малые надобности. Я смущен и ревную к их секретам. Они пробуют услать меня поиграть подальше. Но я не отстаю, и в общем то, даже не собираюсь шпионить, как вдруг замечаю, что они делают что-то ужасно забавное. Моя красавица держится посредине, со смехом поглядывая на подруг, а они в шутку шлепают ее. Наклонив голову, она раздвигает ноги, при этом изящно подбирая юбки до высоты бедер. На какое-то время она замирает. Вот-вот что-то произойдет. В полной тишине проходит почти минута, как вдруг сильная струя бьет из-под юбок, тотчас же образуя между ее ногами пенистый островок. Что-то впитывается иссушенной почвой, но большая часть жидкости растекается мелкими змейками — они множатся так стремительно, что успевают замочить легкие белоснежные туфельки дамы с вуалью, как она не увертывается. Сырые сероватые пятна впитываются в туфельки, как в промокательную бумагу. Дама под вуалью так поглощена, что не замечает моего остолбенелого внимания. Но вот она подымает голову, встречает мой взгляд — и насмешливо улыбается сквозь вуаль, еще больше волнуя меня. Она смотрит на подруг, как бы говоря им: «Слишком поздно, ничего не могу поделать». Дамы хохочут. Теперь я уже понимаю — над чем и над кем, и мое сердце колотится еще сильнее. Еще две струи орошают почву. Я, не в силах отвернуться, пялю глаза: что там делается за вуалью? Мне ужасно стыдно, кровь как безумная, приливает и отливает. Пурпур заката сменяется сумерками. Три струи бьют, как три барабана, долго изливаются и сверкают, как три драгоценных кипящих каскада.