Тайное имя — ЙХВХ

Выстрел прогремел рядом. Если б еще ближе, значило бы, что стрелял сам Авшалом. И следом вопли, переходящие в вой, как если б бурные аплодисменты угостившему тебя свинцом в живот переходили в овацию. Авшалом увидал катающегося по земле новозеландца со спущенными штанами, хлопающего коленями, как подбитая птица крыльями. Но еще прежде чем вскинул он винтовку, турецкий солдат и сам покатился по склону, кувыркаясь, все быстрей и быстрей, пока лицом не шлепнулся в воду, соленую или пресную, поди теперь разбери. Спрятанный на груди дневник впоследствии был передан его матери.

А раненый с воем вертелся, как на вертеле: «О-ol О-о!» То в позе творящего намаз демонстрировал Богу голую задницу. Со стороны палаток уже торопились два санитара с носилками. В отсутствие антисептики «ранение князя Андрея» оборачивалось мучительным умиранием в течение нескольких дней. Редкий выживал.

Из десяти убитых британцев (всего ничего при том количестве пуль, что по ним было выпущено) это уже второй на глазах у Авшалома. Первый — впередсмотрящий на мачте «Свифтсара». Не бывает, чтоб распределялось все поровну — московиц могут говорить, что хотят. Кому-то достается всё, кому-то ничего, это и по части приключений.

«Ну, теперь долго жить буду», — нет, этого он не подумал, а подумал: «Судьба». Он фаталист, как и все, скакавшие в арабском платье наперегонки с поездом. А что не был арабом, так ведь и французом он тоже не был. «Не судьба». Нагнулся, поднял затоптанный, в пыли, кисет с новозеландским барашком, подержал, решая: выбросить — не выбрасывать? И, вопреки первоначальному намерению, сунул в карман.

От О’Рейли он узнает, что 4-я армия, эта стошестидесятитысяченожка, не отличающая день от ночи, так и не доползла до канала. Джемаль-паша не стал себя уговаривать: первый блин комом и все такое прочее. Расценил произошедшее как знак свыше, а в знаки он верил. Сэр Арчибальд и его штаб пребывали в полной растерянности: разведка докладывала, что траншеи пусты, лагерь брошен, турок нигде нет. Вскоре гидроплан обнаружил мощную группировку из восьмидесяти бригад, движущуюся ущельем Напата. Так и не войдя в соприкосновение с изумленным противником, полагавшим, что до сих пор была лишь проба сил, армия Джемаль-паши ползла теперь в обратном направлении.

— Взять и отменить полномасштабное наступление, давно спланированное, потребовавшее огромных затрат…

О’Рейли был вне себя.

— То он готов насыпать пирамиду из голов своих солдат, а то бежит при первом же выстреле. У них не было оснований для бегства, — возмущался он. — Иначе, можете мне поверить, мы бы гнали их до самой Беэр-Шевы.

— Не сомневаюсь, мосье. Но предпринять контратаку, не будучи атакованным, — невозможно.

— То-то и оно, мой друг. Это называется уже совсем по-другому. Это уже было бы атакой с нашей стороны. А решение атаковать принимается… — О’Рейли ханжески возвел глаза к потолку. — Сирийское бюро не вправе давать здесь советы. В результате мы остались на оборонительных рубежах. Полковник Маккей тем, что разбил палаточный лагерь в пустыне, уже превысил свои полномочия. А вы, я слышал, дрались, как лев. Схватились с турецким солдатом в рукопашную. Ваш товарищ был убит. Миссия, с которой вы здесь, не позволяет представить вас к награде.

— О, мосье, изгнание Османов из Палестины и воссоздание Дома Израилева под эгидой Британии — о другой награде никто из нас не помышляет.

Миссия Авшалома удалась. О таком успехе и помыслить нельзя было. Одно феерическое возвращение его чего стоило! Глубокой ночью Арона разбудил стук в ставень над изголовьем его кровати. У Авшалома был свой, известный только ему и Арону, условный стук. Так у Арона заведено со всеми, кто сносился с ним непосредственным образом. Сразу отпадает вопрос — голосом анекдотической старой еврейки: «А кто это, кто это?» За каждым в его ближайшем окружении были закреплены свои ритмические позывные. Сарра стучалась анапестом, Лишанский — амфибрахием, Абулафия — четырехстопным ямбом. Кто-нибудь другой мог бы перепутать размеры, только не Арон. Для Насера Анема было сделано послабление в виде колокольчика.

Услыхав гекзаметр, Арон понял: Файнберг вернулся. Назвался поэтом, стучись семнадцатисложным гекзаметром. Автор «Тысячи поцелуев» был в морском бушлате черного сукна, в маленькой, подвернутой по краям шерстяной шапочке и в сапогах, которые московиц называют «болотники» (они не могут без своих социалистических суффиксов: «болотники», «шомерники», «киббуцники», «лагерники», «кацетники», «хабадники»… черт с ними). В каждой руке Авшалом держал по большой клетке с голубями. «Хорошо тому, чья тяга к карнавалу оправдывается практической необходимостью в нем», — про себя подумал Арон, а вслух сказал:

— Благословен входящий в свой дом. (Барух аба левейтха.)

На святом языке даже в разговорном его изводе говорят по-книжному. Даже когда попросту, «сансэремони», это звучит до сентиментальности торжественно: «Добро пожаловать к себе домой».

Авшалом поставил на пол клетки, и они обнялись.