ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

- Да, дорогой, мы заговорили, и ты можешь негодовать по этому поводу, насмехаться, скабрезничать, иронизировать, но только знай, что отца Александра... - Нина Евгеньевна посмотрела на мужа, отыскивая в его лице нечто, способное добавить ей решимости для того, чтобы закончить фразу.

Глеб Савич тоже посмотрел на жену, пользуясь паузой, позволяющей заранее прочесть в ее взгляде то, о чем она собиралась ему поведать.

- Что отца Александра?..

- Вызывают и допрашивают.

- Куда? В патриархию? В Совет по делам религии?

- На Лубянку.

- На Лубянку?! - Глеб Савич резко встал с дивана, словно сидение на нем было равносильно улике против него, не слишком осторожного в недавних высказываниях. - Откуда это известно?

- Пронесся слух. Твоя буфетчица мне тайком шепнула...

- Катя?

- Кажется, Катя…

- Вот те на! - Он крякнул и, озираясь, слегка присел как человек, застигнутый неприятным известием, которое заставляло пересмотреть свои действия, хотя и не столь поспешно и явно для окружающих. - Вот тебе, бабушка, и денек!

- Поэтому не торопись выбиваться в лидеры. Как бы и тебе не прислали привет из большого дома. Иными словами, повестку...

- Что?! Повестку?! Мне?! - Он дернул плечом так, словно на него села злая муха.

- Как прихожанину, как духовному чаду...

- Да, не хотелось бы, не хотелось... Дадут мне теперь народного! Шиш с маком!

- Вот и не ревнуй! Не соперничай! Народный!

- Да, и так хватает неприятностей. Сыт по горло! Займемся-ка лучше мебелью, - сказал Глеб Савич и снова взялся за низ дивана.

Взялся, уже не актерствуя, а в пику кому-то явно желая себя утрудить.

Глава пятая ТРЕУГОЛЬНАЯ КОМНАТА

Расставляя мебель и обсуждая друг с другом, что им нравится и что не нравится, Бобровы продолжали не слишком веселую условную игру, которая началась задолго до переезда на новую квартиру. Переезд считался радостным событием, и они заставляли себя радоваться, хотя Нина Евгеньевна была не в том настроении, чтобы заниматься переездом и не думать ни о чем другом (конечно, думала и о Кузе, и об отце Александре, и о Лубянке), а Глеб Савич обманулся в своих ожиданиях. Оглядевшись вокруг на новом месте, скептически скривился и разочарованно присвистнул при мысли, куда их занесло. Эка угораздило!

Правда, они выбрались, наконец, из коммуналки и Новая Деревня от них совсем близко (приблизилась, как Царство Небесное), но зато потеряли центр, родную Самотеку, которую не слишком ценили, когда она была рядом, за окнами. А теперь так затосковали, расчувствовались, вспоминая милые сердцу переулки, заросшие лопухами дворы, палисадники и тихие скверы с акациями и кустами сирени, что готовы были всплакнуть, старые олухи, лишившиеся насиженного гнезда. Да и какая это коммуналка, если у них был всего один сосед - тихий, седенький, гладко причесанный, по-католически благообразный пьяница бухгалтер в своих нарукавниках и круглых очках (в пару православному отцу Александру они прозвали его отец Доминик)!

Вот и жалей теперь о потерянном, если не признаешься в разочаровании от того, что получил взамен...

Когда театральный дом только проектировался, о дворце, разумеется, никто и не мечтал, но он обещал быть в чем-то оригинальным, отмеченным неким ведомственным изыском, осторожным намеком на респектабельность, стыдливыми признаками архитектуры, и проектировщики всячески бравировали тем, что они способны учесть запросы служителей муз. Но затем проект упростили до неприличия, до полного, откровенного, возмутительного безобразия, и служители муз вновь почувствовали себя актерской братией, которая хоть и заносчива и кичлива, но не погнушается, стерпит, если ей посулят хоромы, а запихнут в дыру.

Лишь большая комната нравилась Глебу Савичу своей необычной треугольной формой, и он назвал ее готической, разместив в ней привезенных когда-то, во времена великой дружбы, с гастролей китайских божков, коллекцию костяных ножей для разрезания книг, развесив на стенах афиши, свидетельницы былых триумфов, и особенно дорогие ему, вставленные в кипарисовые рамки фотографии. В треугольной комнате он отдыхал душой, - отдыхал от заседаний, собраний, голосований, приуроченных к датам премьер и гнетущего чувства того, что жизнь - это сплошная грызня и свара. На остальные же комнаты смотрел как на подсобные помещения, где пьют и едят, сплетничают и празднословят.

Глеб Савич ценил все оригинальное и необычное, как люди в вещах ценят то, в чем угадывают оправдание своим собственным склонностям, капризам и привычкам. Внешне он был снисходителен, прост и демократичен в той мере, в какой обязывала его известность, звание, регалии, избалованность вниманием и необходимость в ответ считаться с некими официальными нормами и условностями. В этом смысле он уравнивал себя со всеми, ставил в ряд. Но в глубине души все рядовое («Ветчинка и советчинка!» - так он балагурил под хмельком, в минуты озорства, подмигивая собеседнику, способному различить вкус того и другого) ему претило, и он отстранялся от него с той брезгливостью, которая была одним из проявлений его тайной аполитичности.