ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Я оделся, брызнул себе в лицо холодной водой из крана, побрился тупой бритвой перед велосипедным зеркальцем, висевшим над раковиной, и завязал на шее крапчатый галстук. Затем я заварил себе кофе покрепче. Но, пока он остывал в высокой, залитой кофейной пеной турке, благополучно забыл про него.

Я сложил и повесил на руку высохший за ночь зонт, достал из почтового ящика и сунул в карман газету. После этого я отправился на улицу Гете.

Отправился, уверенный, что застану мать дома, поскольку она раньше двух часов как правило не выходит – лежит на тахте, курит и пускает сизые кольца дыма.

Поздоровавшись с консьержкой, я поднялся по лестнице на третий этаж и постучался условным стуком -  три раза и после небольшой паузы еще два.

Чтобы лишний раз не вставать, мать обычно открывала с помощью шнурка, протянутого от тахты к двери. И хотя шнурок этот порядком поистерся и его изгрыз котенок, вечно игравший с ним, устройство все же срабатывало. Вот и сейчас в замке что-то щелкнуло, дверь приоткрылась, и я услышал донесшийся из глубины комнаты голос:

- Явился наконец! Вспомнил, что у него есть мать, никому не нужная и ни на что негодная, но надо соблюдать приличия и хотя бы изредка ее навещать! Этак, пожалуй, и околеешь тут одна, пока вы соберетесь! Некому будет глаза закрыть, на кладбище отвезти и в яму сбросить!

Это было явным преувеличением, поскольку одной мать почти не оставалась, допоздна засиживаясь за картами, но ей нравилось изображать себя забытой и всеми покинутой, особенно передо мной. Поэтому, привыкнув терпеливо сносить самые несправедливые упреки, я лишь вздохнул и ничего не ответил. Подойдя поближе, поцеловал ее в лоб и присел на краешек низкой тахты.

- … Вот милостыню стала просить, - сказала мать, опережая мои обычные вопросы о том, как она себя чувствует и чем занимается. – Решила попробовать, ведь другие же просят. И Марья Николавна, моя соседка, и Лидия Вахтанговна, и Ольга Борисовна. Вот и я надела старые лохмотья, встала на углу, протянула руку: «Подайте христаради!» Сначала было ужасно стыдно, неловко, гадко – особенно перед знакомыми, но потом привыкла. Даже понравилось. Во всяком случае, перестаешь собой гордиться или гордишься, но как-то по-иному. И подают ведь, кто сколько может: народ-то у нас сердобольный. Иные копейку сунут, а иной – из богатеньких – и сотенную отвалит, чтобы тем самым грехи свои искупить, адских мук избежать и на небо, в райские кущи попасть.

Этот рассказ меня совершенно не воодушевил и не вызвал никакого энтузиазма.

- Милостыню просить! Что за причуды! Вы же не нищая! Можно подумать, что дети вам не помогают, что вам на прожитье не хватает!

Я с упреком посмотрел на мать, которая будто не замечала моего взгляда и тем самым не признавала права ее в чем-либо упрекать.

- Я хуже, чем нищая, мой милый. И ты это прекрасно знаешь.

Теперь она посмотрела на меня так, что я невольно отвернулся, однако при этом не позволил себе выдать свое минутное замешательство.

- Чем же вы хуже? – спросил я, пожимая плечами с самым недоуменным видом, обращавшим любой ее ответ в заведомо ложный. – Что за фантазии!

 - А тем, что меня обворовали. До нитки.

- Кто вас обворовал? – спросил я, готовясь услышать длинный перечень виноватых и при этом ни в чем не повинных, поскольку их вина была лишь плодом ее разыгравшегося воображения.

- Все! – ответила мать с таким лицом, словно более прямого и бесхитростного ответа не могло быть.

- Кто это все? Поясни хотя бы… - Я кашлянул и запнулся.

- А тут и пояснять нечего. И твой отец, который меня бросил, и ты в том числе! И сестричка твоя, конечно же! – Мать отвернулась к  стенке, словно высказанное мне, и не в первый раз, было поводом для мучительных раздумий и переживаний наедине.

Мы оба надолго замолчали, прислушиваясь, как котенок играет со шнуром.

Глава шестнадцатая. Мать называет предательницей Софью Герардовну, а похитительницей – родную дочь и вручает мне билеты в цирк.

- Сестра-то здесь причем? – спросил я так, словно этот вопрос следовало задать еще минутой раньше, но мне не хотелось первому нарушать молчание.

Теперь же я все-таки его нарушил, поскольку минутой позже мой вопрос утратил бы всякий смысл.

- А притом, что она так внезапно исчезла. Даже не попрощалась, будто я ей не мать, а ехидна, – произнесла она, особым оттенком голоса давая понять, что это фраза ей не принадлежит, а заимствована из какого-то старого фильма, виденного ею множество раз.

- Господитыбожемой, можно подумать!.. Подумать, что Ева прихватила с собой ваши драгоценности - кольца, браслеты, ожерелья, подсвечники и серебряные ложки! – возмущенно воскликнул я.

Мать приподняла голову над подушкой так, будто мои слова ее насторожили.

- Надо пересчитать, однако. Я не удивлюсь, если и прихватила.

- Ну, уж вы тоже!.. – Чтобы не сорваться и не наговорить лишнего, я стал гладить котенка, который, выгибая спину, терся о мою ногу.