— Капитан Скворцов погиб. В одной из моих дивизий. Их оставалось всего ничего. Бои тяжёлые. В общем, прямое попадание снаряда в землянку. И собаки, и люди. Всех… Никого в живых… Вечером они должны были убыть с передовой. Артиллерию уже туда подтянули. Но, видать, не судьба. Нда–аа…
Колька Скворцов погиб? Да не может такого быть! Эх, Птаха, Птаха… Как же так? «Вечером они должны были убыть с передовой» и – на тебе. Крепко они сдружились за те несколько месяцев в учебном центре, «на базе», как говорили все они, бывшие пограничники. Когда это было? Совсем недавно, а кажется, целая вечность пролегла. И вот теперь и Птахи нет в живых. Колька, Колька! … Кто бы мог подумать? Эх–хе–хе–её…
Моложе был его капитан Скворцов, но дело своё обожал больше жизни. Пограничник, каких поискать надо. Прирождённый. На том, наверное, и сошлись сразу. Потому и дружба их была – не разлей вода. Ни в чем он не уступал Ковалёву: ни в мастерстве, ни в смекалке, ни в других армейских премудростях. Ни в чем. И тоже, как и его старший товарищ, начинал службу на маньчжурской границе. И кинологом был от Бога. Только теперь и навсегда – «был». Птаха, Птаха…
— Разрешите идти, товарищ генерал–лейтенанат? – Майор глыбой возвышался над дощатым столом у стены блиндажа.
— Иди, майор. И помни: до прихода артиллерии и моего письменного приказа – ни шагу назад. Держитесь!
…Сколько раз им уже говорили «держитесь!». И они держались. Держались и делали своё дело. Артиллерии по–прежнему было мизер, на все стрелковые части не хватало. Её попросту не было вовсе, как в этом, изрядно поредевшем за пару дней боев полку, истерзанном бесконечными атаками фрицев и непрерывной бомбёжкой. И им, спецотряду, сегодня порядком досталось, если не сказать больше. Личного состава раз–два и обчёлся. А собак – и того меньше. Как тут продержаться! Как?! Ну скажите на милость, как?!
…Вечерело. Хмурый октябрьский день угасал. Но фрицы и не думали успокаиваться. Сейчас очухаются и попрут по новой.
Так и есть, зашевелились, сволочи.
— Вот что, лейтенант. Я понимаю – тяжко тебе, но ситуация безвыходная. Сам понимаешь… Леда тоже пойдёт в «дело». Снаряжай её. – И будто ожидая от Никиты какие-то возражения, майор резко развернулся и, пригнув плечи, шагнул по траншее к землянке комполка.
А на окраине деревни, вдруг разом заполыхавшей в ранних октябрьских сумерках, заурчали утробно фрицевские танки. Верный признак того, что сейчас они, сука, вновь полезут в атаку. Ну, гады! …
Никита понимал, что рано или поздно это случится. Чему быть, того не миновать. И майор здесь не виноват. Он и так, как мог, оттягивал момент и очередь Леды. …Её черёд оказался не бесконечным. Надо и ей идти на танки. Никуда не денешься – надо. Будь проклято это «надо!..»
Он держал на поводках Леду и Бурьяна, и слезы душили его. Он глотал и глотал разинутым ртом воздух, как контуженный, и кадык на худенькой, ещё мальчишеской шее ходил ходуном вверх–вниз, вверх–вниз.
Собаки притихли у его ног, будто понимая состояние своего обожаемого хозяина и всю ответственность предстоящей работы.
Размазывая ладонью слезы по грязным щекам, всхлипывая и шмыгая носом, Никита повторял одно и то же: «Эх, Бурьян, Бурьян, что же ты наделал…»