Тайное становится явным

Поезд плелся сонной черепахой, кланялся каждому семафору, отдыхал на пустых полустанках, подолгу торчал на перегонах, ожидая встречного. Тучи мошкары на остановках штурмовали раскрытое окно. Духота, нытье соседей… Но в нашем отсеке царило веселье. Под элвисовское «Тутти-фрутти-о-е-е…», под «Лет май пипл гоу» Луи Армстронга прикончили пивной запас Шарапова и стали мечтать о продолжении. Признаться, я тоже приложилась. Расслабления не почувствовала, но острота ощущений слегка сгладилась. Болтали о разной ерунде. О работе, о сволочах-начальниках, о политике – большой и малой, в том числе о неоглобализме и роли России в грядущем переустройстве мира. Ничего серьезного, при полном вагоне болтать о делах насущных было бы по меньшей мере легкомысленно. Подошла проводница, участливо поинтересовалась, не слишком ли громко мы празднуем и не стоит ли вызвать милицию. Брянцев продемонстрировал ей документы группы общества «Витязь», Шарапов предложил ей пива, а мы с Олесей стали дружно уверять, что дальше купе веселье не выплеснется и закончится вот-вот. Магнитофон приглушили. Набрали в рот воды. Антон Терех, чей огонь в глазах алкоголь значительно притушил, достал из сумки «трехстволку» – объемистую плоскую фляжку с тремя горлышками и соответственно с тремя емкостями, заделанными в один корпус, – перенюхал все три, две заткнул, из третьей разлил по-братски во всю присутствующую посуду.

– За большое дело, – провозгласил он шепотом.

В наступившей тишине торжественно выпили. Лица «коллег» преобразились – невозможно не заметить. Миг откровения был и странен, и пугающ. Взрослые люди, еще минуту назад позволявшие себе куражиться, словно дети малые, неожиданно стали серьезными. Они думали о чем-то возвышенном и сакральном. Темные тени бегали по их челам, и культ великого и ужасного, въевшийся по самые пятки, стал настолько всеобъемлющ, что я задрожала.

По счастью, камерная обстановка разрядилась очень скоро. Поезд дернулся и стал замедлять ход.

– Уюр, стоянка десять минут, – спохватился Шарапов и согнал с лица черную тучу. – Ну что, боевички сезонные, по полтинничку с носа?

Терех хлопнул в ладоши:

– Кто на роль гонца?

Желающих на подношение не нашлось. Народ разомлел и свил под задницами уютные гнездышки. Покидать, естественно, не хотелось. Я собралась было напомнить присутствующим, что посылать дам за «горючим» как-то несолидно, но очень кстати вспомнила, где нахожусь, и закрыла рот.

Брянцев вытащил из баула колоду, отслюнявил шесть карт.

– Две черные, четыре красные… Ну-ка, волосатик, сними.

На везенье рассчитывать не приходилось. Список «Дельта», как и должно, оказался счастливее списка «Гамма». Выпало мне и Зарецкому.

– Остерегайтесь случайных связей, – напутствовал напоследок Шарапов.

За бортом уже темнело. Шестнадцатый вагон не доехал до вокзала метров полтораста. Застрял у подсобных строений и вывернутых лавочек.

– Ох, ни хренась… – выругался Игорь, ссаживая меня с подножки. – Далековато, итить ее… Бежим-ка, Нинок.

Свежий ветер ударил в голову – как кулак Джекки Чана.

– Сына, доча, картошечки возьмите… – щуплая бабуля метнулась наперерез, суя нам в руки нехитрую снедь. – Горяченькая, сама напекла, за копеечку уступлю…

– Ща, бабуля, постой здесь, не уходи никуда… – размахивая пакетами, Зарецкий побежал вдоль вагонов. Поколебавшись, я припустила за ним. «А что, если сбежать? – мелькнула подлая мыслишка. – Рвануть в кусты и наискосок – в поселок? Отсидишься, искать не будут, стоянка маленькая. Еще не поздно, Дина. Ты же трусиха отменная. Пораскинь мозгами – до базы далеко, а ты уже готова обделаться. Зачем лезть в заведомую могилу?»

Малодушие брало верх. Я стала замедлять бег. Страшно ведь, действительно страшно. Кто бы видел эти пять пар глаз, наполненных поистине идиотской фанатичностью… Я так не сумею. Попадусь ведь, обязательно попадусь, повяжут меня…

– Не отставай! – обернулся Зарецкий.

Я дернулась, как под током. И хорошо, что обернулся. «Дина, беги!..» – последний вопль Туманова, как эпизод из моментально запущенной видеозаписи, осветил задураченную голову. «Да что ты творишь! – возопила измученная любовью совесть. – Штыки в землю? Минутная слабость? Да ты не простишь себе этого до конца своей никчемной жизни! А ну, шире шаг, Мата Хари длинноногая! Выше ногу! А ну, бороду вверх и хвост пистолетом!»

Исполненная ужаса за свои позорные мысли, я кинулась догонять Зарецкого. На всех парах мы ворвались в здание вокзала. Провинциальный сержант-милиционерик, прикорнувший на подоконнике у двери с табличкой «Дежурный по станции», отметил появление гонцов ленивым поднятием век. Я улыбнулась ему как другу – каким-то изуверским тигриным оскалом. Показала на сумки, мол, сами понимаете, товарищ майор, – запарка… Служивый закрыл глаза. Зарецкий уже тащил меня к буфету.

Отоварились быстро. Когда, звеня тарой в пакетах, подбежали к своему вагону, проводница еще не закрыла лестницу.

– Отдышись, Нинух, – бросил Зарецкий. – Время есть.