Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Рукопись пришла по почте первого августа. Взяв себя в руки, я села и стала читать. В тексте было всё, отчего тянет выть белугой профессионального литератора. Сказано много, показано совсем мало, в самые важные моменты ярких красок не хватает, а там, где нужно точное слово или ёмкая фраза, как правило, маячило не пойми что. И всё же, дочитав рукопись до конца, я какое‐то время, забыв про её несовершенство, задумалась над таинством Мэри Энн. Суть его они передать всё‐таки сумели.

Над рассказом не потрудились основательно, как и над чертами детского лица Мэри Энн. То и другое, подобно миру на седьмой день творения, нуждалось в доработке чужими руками. Читателю предстояло самому что‐то предпринять с прочитанным, как и Мэри Энн с её лицом.

А на лице этой девочки, где не всё было «на местах», её наставницам удалось запечатлеть лик ухода ребёнка из жизни. Ведь приготовление к праведной кончине во Христе является созидательным делом в жизни христианина. Это трудоёмкий процесс полного исчерпания всех земных благ: как приятных, так и, по выражению Тейяр де Шардена, «пассивных лишений» [132]. Лишений на долю Мэри Энн выдалось чрезмерно, но врожденный ум и надлежащее воспитание помогали ей не только вынести их, но и строить жизнь, опираясь на них. Маленькая девочка жила необыкновенно богатой жизнью.

Смерть – мотив многих произведений современной литературы. «Смерть в Венеции» [133], «Смерть коммивояжёра»[134], «Смерть после полудня»[135], «Смерть человека»[136]. В случае Мэри Энн – «Смерть ребёнка». Тут всё проще, чем в тех романах, но бесконечно более познавательно. Переступив порог приюта, она попала в руки сестёр не робкого десятка, сестёр, настолько любящих жизнь, что они тратят собственную, чтобы стало легче тем, чья подходит к концу. Настоятельница отводила девочке полгода, но она прожила двенадцать лет. Мэри Энн успела научиться у сестёр тому, что действительно важно в её положении. Её неназойливо готовили к переходу в мир иной. Девочка целыми днями играла c собачками и персоналом, наряжалась для праздников, запивая кока‐колой «дэгвуды»[137] в обществе уймы разнообразных друзей – от мистера Слэка с мистером Коннолли до садовника Луция. От пациентов, поражённых одной с нею болезнью, до детишек, которых водили в приют, напоминая им на выходе поблагодарить Господа Бога, что у них с лицом всё хорошо. Только едва ли среди них был кто‐то счастливее Мэри Энн.

Много места в безыскусных воспоминаниях монахинь занимало детальное описание богоугодных дел их подопечной, которое меня тянуло здорово подсократить. На правах редактора я могла бы спокойно удалять всё лишнее, кабы не проблема: чем заполнить свободное место? Стилистика также ощутимо грешила штампами традиционной агиографии в духе фабулок Пастора Уимза [138], но изложенное сёстрами не было вымыслом, так что «из песни слов не выкинешь». Девочку воспитывали семнадцать монахинь. Такой уж Мэри Энн была, а поднаторевшему в прозе литератору придётся унять свой редакторский зуд. Мне по силам было разве что управиться в тексте с очередным сорванцом Вилли.

Позднее, когда монахини пришли ко мне для обсуждения рукописи, я сказала сестре Евангелии, что Мэри Энн и не могла получиться другой, учитывая её окружение. Посмотрев на меня пристально сквозь очки, она произнесла «У нас водились и бесы», парировав мою наивность характерным жестом руки.

Проведя в их обществе целый день, я убедилась, что их мало чем можно смутить, хотя меня и спрашивали, зачем мне столько уродливых персонажей и есть ли у меня «призвание» к безобразному. Стало ясно, что перед визитом они успели проинспектировать моё творчество. Понимая, что угодила на крючок, я пыталась освободиться, но тут один из гостей разрядил атмосферу. «Она призвана к этому так же, как и вы», пояснил этот человек монахине.

Это сравнение позволило мне по‐новому взглянуть на гротеск. Большинство из нас научилось воспринимать зло равнодушно, в его личинах мы, часто или нет, видим отражения собственных гримас, не пререкаясь с ними, тогда как добро это совсем другое дело. Мало кто приглядывался к нему достаточно долго, чтобы признать, что и его лицо асимметрично, что доброта внутри нас ещё не вполне вызрела. Зло обычно предстаёт в достойном, окончательном виде, а добро принято с удовлетворённым видом либо штамповать, либо лакировать, искажая его подлинный лик. А ведь и в облике добра можно разглядеть черты Мэри Энн, многообещающе асимметричные.