Таинственная карта

Той же цели – показать сектантскую сущность большевизма – служит блестящий пассаж, описывающий божественную двойственность природы вождей, вполне однозначно отсылающую к христианской доктрине Христа как богочеловека: «Ульянов, который берег окружающих, был с ними заботлив, как отец, ласков, как брат, прост и весел, как друг… – и Ленин, принесший неслыханные беспокойства земному шару, возглавивший собой самый страшный, самый потрясающий кровавый бой против угнетения, темноты, отсталости и суеверия. Два лица – и один человек. Но не двойственность, а синтез…»

Еще один ключевой для понимания книги Слёзкина образ – это «противопоставление железной твердости чему-то похожему на кисель». Стремясь придать себе жесткости, сразу после октябрьского переворота один из важных героев первой части «Дома правительства» Михаил Свердлов целиком облачается в черную лаковую кожу. Вожди революции один за другим отказываются от своих фамилий, меняя их на «литые» партийные псевдонимы вроде «Сталина» или «Молотова». Большевизм в описании Слёзкина мыслится как фаллический культ несгибаемой мужественной силы, противостоящий всему аморфному, рыхлому, дряблому.

И в этом контексте, конечно, особенно важным становится противопоставление величественного Дома правительства, призванного служить воплощением светлой и ясной советской маскулинности, – топкому, ненадежному, «желейному» и женственному Болоту (так назывался район, в котором Дом был построен, – сегодня это название сохранилось в топониме «Болотная площадь»).

Однако верх в этом противостоянии, вопреки ожиданиям, берет Болото. По версии Слёзкина, то, что мыслилось как торжество тверди над зыбью, вместо этого становится ее символическим поражением. Возвышенная, отрицающая быт и семейные узы большевистская идеология в Доме правительства обрастает примитивным уютом и человеческими связями, тонет в повседневности и, растеряв былую непреклонность, гниет и разваливается: «Революции не пожирают своих детей; революции, как все милленаристские эксперименты, пожираются детьми революционеров».

Замыкая концептуальную окружность, Слёзкин постулирует следующее: большевистская партия в действительности была не партией в привычном нам смысле слова, а классической апокалиптической сектой, и ее жизненный цикл повторяет жизненные циклы большинства подобных институций. Изредка, переосмыслив изначальное пророчество как метафору, переместив «Царство Божие» из ближайшего будущего в туманную перспективу, сектам удавалось пережить кризисный этап, но куда чаще великие эксперименты по переустройству мира демонтировались руками второго послереволюционного поколения. Обещанную коммунистами мировую революцию невозможно было переосмыслить как метафору – слишком уж она была конкретной и прагматичной, и потому большевики закономерно проследовали в небытие путем других сектантов-неудачников: их идеалы были похоронены и забыты их же собственными детьми, исповедующими уже совсем другие ценности. И единственное отличие большевиков от предшественников состояло в том, что «они завоевали Рим задолго до того, как вера стала привычкой, но не сумели превратить привычку в традицию, которая могла бы стать наследственной».

Парадоксальным образом именно эта эффектная концептуальная закругленность может быть воспринята как единственный недостаток книги Юрия Слёзкина, во всех прочих отношениях если не великой, то во всяком случае выдающейся и уникальной. Любуясь своими героями, вчуже восхищаясь ими, историк видит в палачах и мучениках революции в первую очередь не живых людей, но фрагменты своего безупречного паззла. Лишние элементы (а таковыми оказываются, по сути, все прочие жители Страны Советов – те, которым не посчастливилось войти в ряды советской элиты) просто исключаются из области наблюдений, и метаморфоза, произошедшая с первым поколением большевиков и их детьми, повисает в воздухе, как огромный пузырь, практически не связанный с трагедией всей огромной страны в целом. Как результат, книге Слёзкина недостает подлинной человечности: рассказ о великом эксперименте сам становится в некотором роде литературно-академическим экспериментом, блестящим, холодноватым и рассудочным.

Впрочем, едва ли это торжество разума над чувством можно поставить автору в вину: эмоционально, персонально и человечно про трагедию русского ХХ века писали и продолжают писать десятки, если не сотни авторов. В этом ряду «Дом правительства» Юрия Слёзкина становится едва ли не первой масштабной книгой на ту же тему, написанной с глубоким пониманием произошедшего и в то же время отстраненно и без надрыва, с относительно комфортной и для автора, и для читателя дистанции.

Михаил Зыгарь Империя должна умереть [183]