Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия

В ответ она прорычала, если можно прорычать во фразе без рычащих: «Показывала Кочевому!» Чуть успокоившись, продолжила: «Мерзавец устроил мне взбучку! Кричал: Графоманка! Антисоветчица! Белогвардейское отродье! Я отнесу это в органы! Тебя отправят в лагеря! Тебя там вохровцы заебут! В общем, разнуздался скот. А сейчас приполз просить прощения».

Ее трясло. Ваксону пришлось впервые ее обнять без сексуальных побуждений. «Успокойся, успокойся! Раз твой гад так взбесился, я уверен, что это хорошая проза! Принеси твой портфель мне, и мы отправим его в „Воздушные пути“!»

Так возник многолетний союз двух разнополых писателей. По глубине чувств его можно сравнить с союзом Жан-Поля Сартра и Симон де Бовуар.

И так завершился тот судьбоносный день двадцать первое августа 1968 года. Он перешел в грязный дождь.

22 августа 1968

Похмелье

За ночь вздулись все ручьи. Бурные потоки, несущие всякую дрянь — иногда можно было даже увидеть смытые будочки люфт-сортиров, — неслись к морю, загрязняя пляжи и тошнотворной желтизной замутняя прибрежные воды.

Трое тащились по лужам под одним огромным зонтом с надписью Antonioni. Blow-up. Приехавший из Лондона в багаже Тушинского зонт чувствовал себя в этот день хуже своего русского хозяина: все время вздувался с какими-то неуместными хлопками и корежился, как переломанный альбатрос. Все эти трое, Роб, Янк и Вакс, шли на почту. По дороге первый и третий уговаривали второго не посылать пресловутую телеграмму. Роб был уверен, что это ни к чему не приведет, а если к чему-нибудь и приведет, это будет только усиление зажима. Вакс говорил, что это унизительно — вступать в переписку с засевшими в правительстве уголовниками и нравственными дегенератами. Янк, уже пришедший к решению послать, ничего не отвечал.

По дороге зашли в «стекляшку» и взяли бутылку коньяку. Роб налил себе на один палец, да и то не выпил: все-таки жива еще была память о Дели. Тушинский выпил полстакана, чтобы укрепиться перед свершением исторического подвига. Все остальное, постепенно стекленея, выдул Ваксон.

На почте было не протолкнуться. Вода с плащей «болонья» натекла на пол. Народ переминался, создавая характерное хлюпанье. Тушинский, конечно, был узнан. Кто-то передал ему бланки для телеграмм. Он пристроился на подоконнике и стал своим великолепным пером «Монблан» заполнять бланки: «Москва, Кремль, Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. БРЕЖНЕВУ…» Кто-то из привычных коктебельских хохмачей, заглянув ему через плечо, тут же пошутил: «На деревню дедушке».

Роберт и Ваксон, узнав в «до востребования», что телеграмм от жен еще не было, выбрались из мокрой давиловки под навес на крыльцо. Ливень валил со скоростью бесконечного свист-экспресса. Пузыри лопались и тут же взбухали под пронзительными струями. Местные мальчишки носились по колено в воде. Роберт вспомнил что-то из недалекого прошлого. Был дождь почти такой же силы, когда она пришла к нему на первое свидание. Но мрака такого не было. Над Москвой стояла радуга. Ралисса была в «веселом, цветном и невесомом». Что происходит сейчас? Почему она пропала? Неужели не может сбежать от своего говнюка-мужа? Вдруг ему пришел в голову странный поворот судьбы. Надо прекратить это дурацкое секс-партнерство. Надо ей просто сказать: «Я в тебя влюблен». Надо стать влюбленными, а не игроками секса. Вдруг стало радостно на душе, и он принялся насвистывать ту песенку Арно. Почему я не могу любить свою семью и в то же время всерьез увлекаться кем-то в окрестностях литературы? Ведь я поэт. Ведь это же вечная история — влюбленный поэт.

Прошлой ночью он почти не спал. И чтобы заглушить мысли о Ралиссе, стал сочинять стих:

Вернуться б к той черте, где я был мной.

Где прилипает к пальцам хлеб ржаной.

И снег идет. И улица темна.

И слово «мама» — реже, чем «война».

Желания мои скупы. Строги.

Вся биография — на две строки.

И в каждой строчке холод ледяной…

Вернуться б к той черте, где я был мной.

Вернуться бы, вернуться б к той черте,

Где стонут черти в черной черноте,

Где плачу я в полночной духоте,

Где очень близко губы и глаза,

Где обмануть нельзя, смолчать нельзя.

Измены — даже мысленно — страшны…

А звездам в небе тесно от луны.

Все небо переполнено луной…

Вернуться б к той черте, где я был мной.

Не возвращаться б к той черте, когда

Становится всесильной немота.

Ты бьешься об нее. Кричишь, хрипя.

Но остается крик внутри тебя.

А ты в поту. Ты память ворошишь.

Как безъязыкий колокол дрожишь!

Никто не слышит крика твоего…

Я знаю страх. Не будем про него.

Вернуться б к: той черте, где я был мной.

А я все мну.

Где все впервые: светлый дождь грибной,

Который по кустарнику бежит.

И жить легко. И очень надо жить!

Впервые «помни», «вдумайся», «забудь».

И нет «когда». А сплошь «когда-нибудь»…

И все дается малою ценой…

Вернуться б к той черте, где я был мной.

Вернуться б к той черте… А где она?

Какими вьюгами заметена?

Это какой-то ответ, думал он. Но кому? Друзьям? Пропавшей женщине? Этому дню? Чехословакии?