Таинственный пасьянс

Старик кивнул.

— Из Любека?

Он снова кивнул.

— Моего отца звали Отто. Он рос безотцовщиной, но его мать тоже звали Стине. Она умерла несколько лет тому назад.

— В Германии это весьма распространённое имя.

— Да, конечно… Отец, как тогда говорили, был "незаконным ребёнком", потому что бабушка никогда не была замужем… Она… она была обручена с одним моряком, который не вернулся из плавания. Когда они виделись в последний раз, ни она, ни он не знали, что она уже беременна… Тогда ходило много сплетен. Люди всегда судачат о случайных связях с моряками, которые исчезают, когда надо выполнить свой долг.

— Гм… Когда родился твой отец, мой мальчик?

— Я…

— Отвечай! Когда он родился?

— Он родился в Любеке восьмого мая тысяча семьсот девяносто первого года, больше чем пятьдесят один год назад.

— А тот "моряк", он был сыном стеклодува?

— Этого я не знаю. Бабушка о нём почти ничего не рассказывала. Может, из-за всех тех сплетен. Единственное, что она постоянно говорила нам, детям, что он, когда его шхуна покидала Любек, поднялся высоко на мачту, чтобы помахать ей на прощание. Он упал с мачты и сломал руку. Она всегда улыбалась, рассказывая об этом, словно всё это было проделано в её честь.

Старик долго сидел и молча смотрел на селение.

— Эта рука гораздо ближе, чем ты думаешь, — проговорил он наконец.

С этими словами он закатал рукав куртки и показал мне на руке старый шрам.

— Дедушка! — воскликнул я, обнял его и крепко прижал к себе.

— Сынок, — сказал он и зарыдал, уткнувшись лицом мне в шею. — Сынок… сынок…"

ТРОЙКА БУБЁН …её притянуло сюда собственное отражение…

Вот и в книжке-коврижке тоже появилось что-то вроде родового проклятия. Мне показалось, что его становится многовато.

Мы остановились и поели в придорожном кафе. Нас посадили за длинный стол под кронами развесистых деревьев. Вокруг кафе на бескрайних плантациях росли пышные апельсиновые деревья.

Мы заказали мясо на вертеле и греческий салат с козьим сыром. Когда мы перешли к десерту, я начал рассказывать папашке о календаре, по которому жили на загадочном острове. Само собой, я не мог объяснить ему, откуда я это взял, и потому был вынужден сказать, что придумал сам, скучая на заднем сиденье.

Папашка онемел от удивления. А потом стал что-то считать, царапая ручкой на бумажной салфетке.

— Пятьдесят две карты превратились в пятьдесят две недели. И вместе они составили триста шестьдесят четыре дня. Всё верно. А тринадцать месяцев по двадцать восемь дней тоже составляют триста шестьдесят четыре дня. В обоих случаях у нас остаётся по одному лишнему дню…

— И это День Джокера, — сказал я.

— Вот это да!

Папашка долго смотрел на апельсиновые деревья.

— Ханс Томас, когда ты родился? — спросил он наконец.

Я не понял, к чему он клонит.

— Двадцать девятого февраля тысяча девятьсот семьдесят второго года, — ответил я.

— А что это за день?

И тут только до меня дошло: я родился в високосный год. Если следовать календарю таинственного острова, это был День Джокера. Почему это не пришло мне в голову, когда я читал книжку?

— День Джокера! — ответил я.

— Вот именно!

— Думаешь, это потому, что я сын джокера или, думаешь, что я сам джокер? — спросил я.

Папашка серьёзно глянул на меня.

— И то и другое, конечно. Мой сын не мог родиться в другой день. Поэтому ты и родился в День Джокера. Такое бывает.

У меня не было уверенности, что ему это нравится. Что-то в его голосе заставило меня подумать, что он испугался, как бы я в качестве джокера не отбил у него хлеб.