Тайну прошепчет лавина

– Адвокат дьявола, – усмехнулся ее собеседник. – Вот как это называется. Ты – адвокат дьявола, дорогуша, какие бы индульгенции себе не выписывала. Хотя я всегда подозревал, что это именно так. Если бы ты была хорошим человеком, ты бы никогда так не поступила, никогда.

Это что же получается, Эдик был знаком с Ириной Девятовой раньше? Он не впервые встретил ее здесь, на базе? Или он вообще специально приехал сюда, чтобы ее увидеть? От метавшихся внутри мыслей голова у Патриции слегка кружилась. Внезапно она осознала, что фактически подслушивает, краска мгновенно бросилась в лицо, потому что подслушивать было неприлично, некрасиво, невозможно. Она со стуком захлопнула дверь своей комнаты, нарочито топая, начала спускаться по лестнице вниз, туда, где вела свой странный диалог застуканная ею врасплох парочка.

Когда Патриция спустилась вниз, Ирина, деловито натягивала в прихожей свой пуховик, явно собираясь уйти. Лицо у нее было красное. Невозмутимый Эдик со скучающим выражением лица мешал угли в камине.

– А где все? – фальшивым голосом спросила Патриция.

– Павел, Айгар и Сергей на склоне, – откликнулась Ирина мрачно. – Ловят момент, чтобы покататься. Завтра уже совершенно точно будет нельзя. Спасатели сообщение прислали. Кайди с сыночком ушли на «Оленью ферму», а Эмилия с моим старшим на подъемнике катаются. Карина в сауну пошла, попросила растопить. А Аркадий Петрович по-прежнему в своем номере.

– Да, у него метеочувствительность, а потому голова болит, – вспомнила Патриция, – хотя это, конечно, не дело, весь день провести взаперти. По-моему, от этого голове только хуже.

– Ну, хуже или не хуже, взаперти или нет, это ему решать, не нам. Ладно, я пошла, ужин будет накрыт к восьми. Вы, пожалуйста, сообщите всем, когда они вернутся.

– Хорошо, обязательно сообщу.

За Ириной закрылась входная дверь, и в доме стало тихо, только слышно было, как трещат в камине догорающие дрова. Находиться в одной комнате с Эдиком Патриции отчего-то было неприятно. Странно, утром он же ее защитил. Видимо, мужчина испытывал то же самое.

– Пойду проветрюсь, – сухо кинул он Патриции, хотя она ни о чем не спрашивала. Выскочил в прихожую, сорвал с вешалки свой пуховик и, как был, в кроссовках и без шапки выбежал на улицу, под начинающий падать снег.

* * *

Есть люди, которых нельзя забыть. И сознаешь это только тогда, когда их потеряешь. И то не сразу. Сначала ты просто не понимаешь, что именно случилось. Тебе кажется, что это ошибка, морок, туман, который вот-вот рассеется, человек поймет, как ошибался, бросив тебя, вернется, неловко постаравшись облечь свои вырвавшиеся жестокие слова в шутку, попросит прощения, а дальше все будет хорошо. Как в сказке.

Вот только сказки бывают с плохим концом. Страшным, необратимым, когда жестокие слова никто не собирается брать назад, возврата к прошлому нет, а будущее представляет собой длинный, залитый светом коридор, по которому любимый человек уходит все дальше. Уходит, не оборачиваясь.

Некоторые скажут, что так выглядит смерть, но я точно знаю, что это картина расставания. Впрочем, в чем-то оно сопоставимо со смертью. Пожалуй, своей невозвратимостью.

С годами боль не проходит, нет. Она просто становится не такой острой, уходит куда-то вглубь, под кожу, прячется под слоем мышц, въедается в кости, чтобы в какой-то момент ударить исподтишка. Тогда, когда ты этого совсем не ждешь.

Мы выросли если не вместе, то рядом. Наши родители дружили, мы ходили в одну группу детского сада, и уже тогда я знал, что ты будешь моей женой. Я так всем об этом и говорил, не понимая, почему взрослые смеются. Мы все одиннадцать школьных лет сидели за одной партой. Я был твоей тенью, твоим рыцарем, мальчишкой, таскавшим твой портфель. Надо мной смеялись, но я никогда этого не стеснялся. Разве можно стесняться любви?

В детстве, да и в юности тоже, ты была пухленькой. Родители звали тебя Булочкой, и для меня тоже было естественным звать тебя так же. Конечно, не при одноклассниках, дети жестоки, а девчонки в классе и так травили тебя за неидеальную внешность. Точнее, за то, что она не мешала тебе быть счастливой, ведь у тебя был я.

Ты не поступила в институт с первого раза. Даже твой отец не помог, просто у тебя всегда был немного рассеянный мозг, и читать, вышивать и печь пирожные тебе нравилось больше, чем зубрить химию и биологию. Твой провал меня обескуражил, потому что он означал, что нам впервые за много лет придется расстаться и часть дня проводить порознь. Я не знал, как это, жить без тебя. Куда-то идти, сидеть на лекциях, разговаривать с другими людьми. Приходилось учиться не вертеть все время головой, чтобы понять, куда ты запропастилась.

Наверное, я сам виноват в том, что случилось потом. Я был слишком занят учебой, однокурсниками, новым укладом жизни, в которой я мог видеть тебя только по вечерам, да и то, если назавтра не был поставлен какой-нибудь важный семинар. Я пропустил тот момент, когда ты влюбилась. Горько и отчаянно, как только и бывает с неопытными девчушками.